Партия расстрелянных - Роговин Вадим Захарович (читать хорошую книгу полностью .txt) 📗
Каганович заявил, что воспринял доклад Хрущёва о Сталине «с большой болью. Я любил Сталина и было за что его любить — это великий марксист» [1092]. По поводу зачитанных на пленуме документов, свидетельствовавших о его активной роли в организации террора, Каганович говорил: «были преувеличения, излишества — как говорят, в драке кулаков не считают…» [1093] В связи с упоминаниями о его репрессивной политике на железнодорожном транспорте, Каганович утверждал, что он «защитил сотни тысяч (! — В. Р.) людей, железнодорожников, а часть людей, которые по бумагам казались врагами, мы арестовывали» [1094].
Более сдержанно, но, по сути, в том же духе выступал и Молотов, заявивший, что в вопросе о Сталине «у нас допускалась некоторая неправильность, которую мы должны исправить». По-прежнему превознося заслуги Сталина, Молотов сетовал на то, что в последнее время советская печать «скромно умалчивает о Сталине, как будто эти 30 лет Сталин не играл выдающейся роли в истории нашей партии и Советского государства».
В своё оправдание Молотов зачитал казуистические формулировки из постановления ЦК от 30 июня 1956 года, согласно которым всякое выступление против Сталина «было бы не понято народом, и дело вовсе не в недостатке личного мужества. Ясно, что каждый, кто бы выступил в этой обстановке против Сталина, не получил бы поддержки в народе». В ответ из зала раздался голос: «Вы сочинили [это], чтобы закрыть свои преступления» [1095].
Наиболее чётко поставил точки над i Шепилов, который, не будучи лично замаранным в репрессиях, тем не менее с беспокойством говорил о том, что означает, по существу, обнародование преступлений сталинской клики: «Вы предлагаете, чтобы мы сейчас перед коммунистическими партиями, перед нашим народом сказали: во главе нашей партии столько-то лет стояли и руководили люди, которые являются убийцами, которых нужно посадить на скамью подсудимых. Скажут: какая же это марксистская партия?.. Я говорил и тов. Жукову: те факты, которые он приводит,— это факты, но зачем сейчас это делать, кому от этого польза?» [1096]
Участники «антипартийной группы» недвусмысленно давали понять своим главным оппонентам, что те также разделяют вину за репрессии 1937—1938 годов. Наиболее воинственно выступал во этому поводу Каганович, обвинивший Жукова во «фракционном маневре», поскольку тот «вытащил фамилии двух-трёх человек, которые подписывали документы, а других не упоминает… Топит тех, кого выгодно, и замалчивает других». Рассчитывая распределить вину за злодеяния сталинской клики, так сказать, равномерно на всех руководителей, выживших в годы большого террора, Каганович напоминал, что директивы о репрессиях подписывали все тогдашние члены Политбюро, а во всех республиках и областях действовали тройки во главе с первыми секретарями партийных комитетов. Обратившись с вопросом к Хрущёву: «А Вы разве не подписывали бумаги о расстреле на Украине?», Каганович вслед за этим перенёс удар на Жукова, в связи с чем между ними состоялся примечательный диалог:
Каганович: А что же Вы, товарищ Жуков, будучи командиром дивизии, не подписывали?
Жуков: Ни одного человека не поставил под расстрел.
Каганович: Это проверить трудно… А вы что, не одобряли политику ЦК, политику борьбы с врагами?
Жуков: Борьбы с врагами, но не расстрелов.
Каганович: Мы всех тонкостей не знали (sic! — В. Р.).
Труднее пришлось Хрущёву, который в 1937—1938 годах занимал значительно более высокие посты, чем Жуков. «Все мы одобряли,— признавался Хрущёв.— Я много раз голосовал и клеймил, как предателя, например, Якира… После процесса [генералов] я тоже выступал на собраниях, вызывал против них гнев народа». Такое своё поведение Хрущёв объяснял тем, что верил в правоту обвинений, «так как считал, что вы разобрались, что он враг, а вы обманули наше доверие. А вы членом Политбюро тогда были, вы должны были узнать» [1097].
Во время работы пленума его участники квалифицировали действия Молотова, Кагановича, Маленкова, прежде всего в годы большого террора, не как «ошибки», а как тяжкие преступления, заслуживающие уголовного наказания. «Вы должны нести суровое наказание и, как кровавый человек,— обращался к Маленкову Жегалин,— должны быть не только исключены из партии, но и преданы суду» [1098]. Аналогичные выводы в отношении Кагановича были сделаны в выступлении Полянского, который заявил: «Тов. Каганович занимался всем: металлургией, углем, сельским хозяйством, транспортом, и я должен сказать, что он держался на этих должностях за счёт репрессий и палаческих методов руководства хозяйством… С его рук течет кровь честных людей. Вы десятки тысяч невинных людей расстреляли — и Вы имели моральное право сидеть в Президиуме Центрального Комитета!
Жуков: Ему за решёткой сидеть!
Полянский: Да, ему за решёткой сидеть или за те злодеяния, которые он совершил, больше дать» [1099].
Когда же речь заходила об оценке Сталина и репрессий в целом, формулировки выступавших заметно смягчались. Так, Куусинен говорил, что «вследствие некоторых грубых ошибок Сталина у нас временно получилось частичное отклонение от такого режима, который, согласно учению Ленина, должен осуществляться на диктатуре пролетариата» [1100] (курсив мой.— В. Р.).
Мягкость санкций, которые следовало применить к Молотову, Кагановичу и Маленкову, Жуков обосновывал тем, что не надо «давать врагам пищу». «Для того, чтобы не компрометировать наши руководящие органы, я не предлагаю сейчас судить эту тройку или исключать из партии. Это должно быть достоянием только партии и не должно пока выйти за пределы партии. Здесь, на Пленуме, не тая, мы должны сказать всё, а потом мы посмотрим, что с ними делать». Жуков признавал, что «виноваты и другие товарищи, бывшие члены Политбюро», но заявлял, что «эти товарищи (Хрущёв и Микоян.— В. Р.) своей честной работой, прямотой заслужили, чтобы им доверял Центральный Комитет, вся наша партия, и я уверен, что мы их будем впредь за их прямоту, чистосердечные признания признавать руководителями» [1101].
Временами взаимные обвинения и самооправдания «вождей» принимали трагикомический характер. И Хрущёв, и его оппоненты, по существу признавали, что их участие в репрессиях было вызвано страхом за собственную шкуру. Когда Хрущёв бросил Ворошилову многозначительную реплику: «И тебе не надо говорить, что не боялся Сталина. Все, кто не боялся, были уничтожены, они уже сгнили, их уже нет», Ворошилов не нашёл ничего лучшего, чем ответить: «Я случайно не сгнил» [1102].
Выходя в критике сталинских преступлений на наиболее болезненно воспринимаемый сталинистами сюжет — убийство Кирова, Хрущёв сказал: «Я и сейчас не верю, что к этому делу имеет отношение Зиновьев… После убийства С. М. Кирова сотни тысяч людей легли на плаху. Зачем это нужно было? Это и сейчас является загадкой, и нужно было бы разобраться. Но разве Молотов разберёт? Нет. Он дрожит перед этим, он боится даже намека по этому вопросу; Каганович в таком же положении» [1103]. Обращаясь к Молотову, Хрущёв заявлял, что «надо вернуться к этому делу (расследованию московских процессов и массовых репрессий 30-х годов.— В. Р.)… В историю этого периода надо внести ясность и показать Ваше лицо» [1104].
Однако в последующие годы, избавившись от своих главных оппонентов, Хрущёв не решился до конца разоблачить сталинские преступления. Факты, приведённые на июньском пленуме, не были обнародованы. Члены «антипартийной группы» не только не были привлечены к суду, но даже были оставлены в партии и получили хотя и третьеразрядные, но всё же руководящие должности.
Правда, была создана новая комиссия по расследованию сталинских преступлений. Импульсом к обнародованию некоторых её выводов послужило обращение в ЦК перед XXII съездом КПСС (1961 год) не угомонившегося Молотова, который обвинил авторов проекта новой Программы КПСС в её «немарксистском характере». Разгневанный этим Хрущёв дал зелёный свет оглашению на съезде некоторых фактов, приводившихся на июньском пленуме ЦК 1957 года. Однако он не решился обнародовать на съезде ни обстоятельства, связанные с убийством Кирова, ни факты, свидетельствовавшие о подлинном характере московских процессов.
