Партия расстрелянных - Роговин Вадим Захарович (читать хорошую книгу полностью .txt) 📗
В первые послесталинские годы, как вспоминал Хрущёв, «мы сами были скованы своей деятельностью под руководством Сталина и ещё не освободились от посмертного давления, хотя и не могли представить себе, что все эти расстрелы могли оказаться необоснованными, что это, говоря юридическим языком, сплошное преступление» [1068].
Хрущёв рассказывал, что ложность этой позиции он впервые почувствовал в Югославии, куда он прибыл летом 1955 года для примирения с Тито. Объясняя в беседе с югославскими руководителями массовые репрессии происками Берии, он заметил, что югославы «стали улыбаться и подавать иронические реплики. Это нас раздражало, и мы, защищая Сталина, вступили в большой спор, дошедший даже до скандала». Под влиянием этого спора Хрущёв вскоре публично выступил против югославов в защиту Сталина. «Сейчас всем ясно, что это было неправильно,— признавался Хрущёв.— Тут у меня была позиция человека, который не осознал необходимость разоблачить до конца преступления Сталина…» [1069]
Уже в 1954 году генеральный прокурор СССР Руденко представил в ЦК КПСС данные о численности репрессированных с 1921 по 1954 год и некоторые другие материалы, касавшиеся сталинских репрессий. После этого Хрущёв задал Руденко вопрос: насколько обоснованы обвинения, которые предъявлялись на открытых процессах видным деятелям партии. Руденко ответил, что «с точки зрения юридических норм никаких данных для осуждения этих людей не существовало. Всё основывалось только на личных признаниях, а личные признания, добытые путём физических и моральных истязаний, не могут служить базой для осуждения людей». Когда же Хрущёв заявил, что сам слышал, как подсудимые признавались в своих преступлениях, «Руденко улыбнулся: „Тут искусство тех, кто вёл следствие и кто проводил суд. Видимо, доводили людей до такого состояния, что у них имелся единственный способ покончить со страданиями и издевательствами — признаться, а следующим шагом была смерть“» [1070].
После этого, по словам Хрущёва, у него «возникла потребность приподнять занавес и узнать, как же всё-таки велось следствие… какие существовали исходные материалы для ареста и что показало потом следствие по этим арестам?» [1071]. Эти вопросы Хрущёв поднял на заседании Президиума ЦК, где было принято решение создать комиссию для обстоятельного расследования всех этих вопросов. 31 декабря 1955 года был утверждён состав этой комиссии (секретари ЦК Поспелов и Аристов, председатель КПК Шверник и его заместитель Комаров). В отчёте комиссии, представленном в Президиум ЦК КПСС 9 февраля 1956 года, сообщалось, что за 1935—1940 годы было арестовано по обвинению в антисоветской деятельности 1 920 635 человек, из них расстреляно 688 503 человека [1072]. Решение Президиума ЦК о засекречивании этих цифр Хрущёв объяснял тем, что «после долгой истерии охоты на „врагов народа“ мы так и не смогли психологически сбросить груз прежнего» [1073].
Как подчёркивал Хрущёв, «записка комиссии Поспелова сверлила мне мозг». Ещё до её получения он — конспиративно от других членов Президиума ЦК — приступил к подготовке своего закрытого доклада на XX съезде партии. К его написанию, помимо доверенных аппаратчиков, было привлечено несколько бывших партийных работников, проведших около 20 лет в сталинских тюрьмах и лагерях.
О своём решении выступить с этим докладом Хрущёв сообщил другим членам Президиума лишь во время одного из перерывов между заседаниями XX съезда. Как только Хрущёв кончил говорить, остальные члены Президиума выступили с резкими возражениями. Особенно нервно реагировал Ворошилов: «Разве возможно всё это рассказать съезду? Как это отразится на авторитете нашей партии, нашей страны? Этого же в секрете не удержишь. Что же мы скажем о нашей личной роли?.. Нас притянут к ответственности».
Хрущёв в ответ выдвинул тщательно продуманные соображения, неявно указывая, что его собственная вина меньше, чем вина других членов Президиума ЦК, в 30-е годы стоявших ближе него к Сталину. «Я, да и многие другие,— говорил он,— находились в таком положении, что, конечно, не знали многого, потому что был установлен такой режим, когда ты должен знать только то, что тебе поручено, а остальное тебе не говорят, и не суй носа дальше этого. Мы и не совали нос. Но не все были в таком положении. Некоторые из нас знали, а некоторые даже принимали участие в решении этих вопросов. Поэтому здесь степень ответственности разная. Я лично готов как член ЦК партии с XVII съезда и как член Политбюро с её XVIII съезда нести свою долю ответственности, если партия найдет нужным привлечь к ответственности тех, кто был в руководстве во времена Сталина, когда допускался произвол». На эти аргументы опять последовала крикливая реакция, в особенности со стороны Ворошилова, Кагановича и Молотова: «Да ты понимаешь, что произойдет?» Ворошилов заявил, что вообще не следует поднимать вопроса о массовых репрессиях. «„Ну кто нас спрашивает?“ — повторял он». Оппоненты Хрущёва ссылались и на то, что в отчётном докладе ЦК, уже зачитанном на съезде, о сталинских преступлениях ничего не говорилось; между тем Хрущёв предлагал выступить, по существу, со вторым докладом, во многом дезавуирующим отчётный доклад ЦК.
Ситуация изменилась лишь после того, как Хрущёв, апеллируя к уставным партийным нормам, поставил остальным членам Президиума ультиматум: если не будет решения Президиума по этому вопросу, он выступит перед съездом от своего собственного имени. «Идёт съезд партии,— заявил он.— Во время съезда внутренняя дисциплина, требующая единства руководства среди членов ЦК и членов Президиума ЦК, уже не действует, ибо съезд по значению выше. Отчётный доклад сделан, теперь каждый член Президиума ЦК и член ЦК имеет право выступить на съезде и изложить свою точку зрения, даже если она не совпадает с точкой зрения отчётного доклада». К этому Хрущёв добавил веский нравственный аргумент: «Даже у людей, которые совершили преступления, раз в жизни наступает такой момент, когда они могут сознаться, и это принесёт им если не оправдание, то снисхождение» [1074]. Только после этого им было получено согласие на то, что доклад будет зачитан от имени Президиума ЦК.
Сообщение Хрущёва в начале 90-х годов было фактически подтверждено Кагановичем, который рассказывал Чуеву: «Хрущёв… сказал: я сделаю доклад. Возражали. Возражал я, Молотов, Ворошилов. Не скажу, чтобы мы активно выступали против… Невозможно было. Факты были, факты есть, съезд ждёт… Может, это ошибка наша была. Расколоть съезд не хотели» [1075].
Приняв решение о закрытом докладе в суматохе и спешке, члены Президиума поначалу сошлись на том, что доклад будет носить секретный характер. Как рассказывал Хрущёв летом 1956 года членам делегации итальянской компартии, «мы считали, что доклад не будет опубликован, в противном случае мы бы его построили иначе. Более того, решение поставить этот вопрос было принято не при подготовке к съезду, а в ходе его. Поэтому мы были лишены возможности посоветоваться с братскими партиями и в достаточной степени сбалансировать положительные и отрицательные стороны в отношении Сталина» [1076]. Факты и обобщения, содержавшиеся в докладе, были настолько ошеломляющими для руководителей «братских партий», что, например, Тольятти довёл его содержание до сведения только членов секретариата своего ЦК, остальным деятелям руководства ИКП «были сообщены лишь политические стороны доклада» [1077].
На XX съезде КПСС было принято лишь краткое решение по докладу. Об этом решении, как и о самом закрытом докладе Хрущёва в опубликованных материалах съезда ничего не сообщалось. Тем не менее уже спустя несколько дней после завершения съезда этот доклад стал зачитываться не только в партийных организациях, но и на массовых собраниях с участием комсомольцев и беспартийных.
Естественно, что в этих условиях утечка информации за рубеж была неизбежной. «Секретный» доклад Хрущёва через несколько недель после его зачтения был полностью опубликован за рубежом (в СССР его публикация произошла только в 1989 году). Очень скоро зарубежные журналисты задали вопрос Хрущёву об аутентичности опубликованного на Западе документа. Своим ответом Хрущёв поставил себя в конфузное положение, заявив, что такого документа он не знает, «и пусть на этот вопрос отвечает разведка США». «А как я должен был ответить, если речь шла о секрете?»,— комментировал Хрущёв это своё заявление в мемуарах [1078].
