Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2 - Кургинян Сергей Ервандович (книги без регистрации полные версии .TXT) 📗
Зачарованность Маркса Россией не отменяет ни его предвзятости, ни его обусловленности революционными стереотипами эпохи (а также многим другим). Но он учит русский язык, пишет письмо Вере Засулич, работу «Formen» и, убежден, многое другое. Когда историк работает с архивами любой, даже весьма важной для современности исторической фигуры, он сталкивается с кругом проблем по части установления подлинности архивного материала. Но когда речь идет о Марксе, исторической фигуре, замкнувшей на себе все властные проблемы XX века, фигуре, находящейся в фокусе неслыханной политической борьбы… Тут все намного сложнее.
Погружаться в эти сложности я не хочу. Могу лишь привести аргументы в пользу того, что слово «зачарованность» правомочно, коль скоро мы хотим что-то понять в действительном отношении Маркса к России. Зачарованность — это не влюбленность и не безразличие. Не ненависть и не любовь. Проще всего сказать «заинтересованность». Но это тоже будет не вполне правильно. Потому что заинтересованность — и у политика, и у ученого — является всегда рациональной. Политику или ученому (а Маркс был и тем, и другим) ясно, чем является нечто и чем оно интересно. Когда же все неясно, то речь идет не о заинтересованности, порожденной «рацио», а о притягательности совсем иного рода. Такая притягательность у Маркса связана с тем, что он чувствует (и именно чувствует) в России неясный ему потенциал. Он ощущает (и именно ощущает) Россию как загадку. Как нечто, не укладывающееся в его схемы и потому особо важное.
Когда Энгельс — умный начетчик — видит нечто, не укладывающееся в схему, то он либо это нечто отбрасывает в раздражении, либо любой ценой в схему запихивает. А что еще ему делать-то? Не перерабатывать же схемы своего кумира. Не может он это делать. Да и не хочет. А Маркс и может, и хочет. Ему как раз и интересно то, что не укладывается в его схему. Потому что в нем не угасла страсть к Новому, страсть к истине. Да и по другим причинам.
Итак, я настаиваю на том, что «зачарованность» — это более точное слово, чем «заинтересованность». Что заинтересованность порождает понятное (то есть определенное) отношение к предмету. А зачарованность порождает отношение странное (то есть неопределенное). Обнаружив аномалию магнитного поля на поверхности земли, вы можете считать эту аномалию доказательством наличия рудного тела. Обнаружив определенную странность в отношении, вы можете считать свое обнаружение доказательством зачарованности.
Так есть ли странности? Есть. Маркс почему-то (уж никак не в силу рациональных политических причин) не принял Плеханова и его команду влюбленных в Маркса представителей этой самой «странной России».
Между тем Маркс был не только гениальным ученым, но и очень крупным политиком. Своих сторонников во всем мире он очень грамотно выстраивал. Организовывал, обхаживал, как и полагается любому политику.
Но марксистов из России он отверг с порога, причем с несвойственной ему в целом категоричностью.
Плеханов молился на Маркса и хотел того, что получили марксисты из других стран: поддержки Маркса, встреч с ним, его благословения, его наставлений.
Маркс же гнал от себя Плеханова и его единомышленников так, как будто они были прокаженными. Кто-то видит в этом проявление той самой Марксовой русофобии… Но как объяснить совсем иное отношение Маркса к Бакунину? Это отношение до сих пор остается загадкой.
Рациональность поддержки Марксом Плеханова и борьбы с очень чужим идеологически Бакуниным была бы очевидна. Но ведь все по-другому! Да, Маркс называл Бакунина ослом, но и впитывал каждое его слово! А почему? Потому что Бакунин зачаровывал Маркса так же, как и Россия.
Неизвестно, как воспринял бы Маркс Ленина. Но, судя по глубине расхождений Ленина с Плехановым, Маркс мог бы и заинтересоваться этим, далеким от марксистских канонов, представителем загадочной и ни на что не похожей России.
Маркс, конечно же, не был чужд не только пророческим амбициям, но и амбициям мессианским. И мессианский российский драйв угадывал не как ученый, а как пророк новой эры, эры науки.
Маркс, конечно же, мыслил в категориях, адресующих не к истине, а к спасению. Он понимал, что эра науки потребует от самой науки чего-то нового. Что не существующая наука станет спасителем, а наука новая. Нет и не может быть мессианства без страсти по Новому. Спасает — Новое.
Старое — повреждено. Чем? Ответ на этот вопрос определяет тип мессианства. Для Маркса повреждением является отчуждение. Человек поврежден в той мере, в какой от него отчуждено его личностное, сущностное начало. Человечество, оно же «род человеческий», повреждено в той мере, в какой от него отчуждено родовое, сущностное начало. Нет человека без человечества и человечества без человека. Снять отчуждение — это значит исправить повреждение, наращиваемое в ходе исторического процесса.
Стоп! Если исторический процесс лишь наращивает отчуждение (например, через увеличение разделения труда), то он воплощенное зло? Есть и такое (убежден, что абсолютно бесплодное) прочтение Маркса. Впрочем, есть и другие — гораздо более «раскрученные» — попытки обвинить Маркса в идиотско-прогрессистском историческом оптимизме. Мол, верил старик в то, что исторический процесс неотвратимо волочет всех нас в светлое коммунистическое будущее.
Это несусветная чушь, навязываемая Поппером и его последователями с абсолютно прозрачными и сугубо идеологическими целями. Поппер, человек, хотя и посредственный, но далеко не глупый, навязывает эту чушь в не лишенном скрытой иронии стиле. «Мол, заказано мне это, и вы понимаете, почему»… Но ироническая извинительность пропадает, как только Поппер начинает возводить напраслину не на любимого им Маркса, а на Платона и Гегеля… Ну, да бог с ним, с Поппером… Главное, что и исторически пессимистический, и исторически оптимистический Маркс к реальному Марксу никакого отношения не имеют.
Для Маркса ценность истории в том, что она наращивает личностное и родовое сущностное начало. А ужас истории — в том, что она это же, наращиваемое ею, сущностное начало отчуждает. Не было бы истории — сущностный потенциал оставался бы крохотным, и не отчужденное от него жалкое существо было бы мало отличимо от зверя. Но если история, создав другой сущностный потенциал (научный, культурный, но и не только), разорвет связь между этим потенциалом и человеком, то… познанная необходимость, не став свободой, будет неизмеримо страшнее и мрачнее непознанной, дочеловеческой, природной необходимости. Почему?
Прежде всего, потому, что производительные силы, отчужденные от человека и человечества и при этом развитые до невероятных размеров роком истории, уничтожат человека и мир. Как именно уничтожат? Тут возможны варианты. Я не хочу сказать, что Маркс все эти варианты (включая, между прочим, фашистский) предвидел и описал. Но делать из него «клинического прогрессиста», пускающего исторические сладкие слюни, смешно и стыдно. Вообще смешно и стыдно, и невероятно смешно и стыдно в так страстно принявшей Маркса стране. Маркс был влюблен в историю трагической любовью, лишенной всякой сентиментальности.
Но дело не только в опасности отчужденных от человека производительных сил, в опасности противопоставленной конкретному человеку абстрактной человеческой сущности. Этой социально-исторической Тени, пожирающей того, кто ее своим существованием порождает.
Дело еще и в том, что отчуждаемая сущность меняет качество по мере наращивания этого самого отчуждения. Легче всего это увидеть, отслеживая динамику культуры — живописи, архитектуры, скульптуры, литературы etc. Сначала произведение целостно по причине своей примитивности. Потом возникают детали, обогащающие целостность. Количество деталей нарастает. Но целостность от этого не страдает, напротив — она восхищает своим богатством, тонкостью структуры, изяществом нюансировки. Затем возникает совсем уж много деталей. Своими деталями (деталями второго ранга) обрастает каждая деталь. Возникают детали третьего, четвертого ранга. Наконец, окончательно исчезает целостность. Деталей слишком много.
