Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2 - Кургинян Сергей Ервандович (книги без регистрации полные версии .TXT) 📗

Друзья начинают называть еще более высокие имена.

Я: «И это нормальные люди. И у них есть позиция. Но если телевизионщики — функционеры Системы, то эти люди — высокие функционеры Системы. Надо смотреть правде в глаза — старая Система не выдерживает новых нагрузок. Она взяла на себя совершенно не свою роль. У нее парадигмальный кризис, понимаете? Не кризис функционирования, не кризис системной архитектуры, а кризис оснований. Это страшная штука».

Тогда друзья называют совсем высокие имена.

Я отвечаю: «А это — высочайшие функционеры Системы. Той самой Системы, которая не выдерживает нагрузок, путается в кодах, логистике. Вы мне имена называете?.. Имена вторичны. Любой функционер — заложник автоколебаний несправляющейся Системы».

Друзья отпускают ядовитые реплики. А когда телефоны умолкают, я остаюсь наедине со своими мыслями и понимаю, что для друзей события 1993 года не имеют метафизического смысла, а для меня имеют.

Я ценю то, что Путин назвал распад СССР геополитической катастрофой. И абсолютно убежден, что он сделал это от сердца, а не по конъюнктурным соображениям. Но для меня-то распад СССР — это метафизическая катастрофа. И я эту оценку считаю научной, а не базирующейся на симпатиях и ценностях. А из различия оценок качества катастрофы вытекает очень многое.

Главное — представление о необходимых действиях в посткатастрофический период. Травма пространства и травма смысла лечатся по-разному. Конечно, пространство связано со смыслом, а смысл с пространством, но это все-таки не одно и то же.

В период с 1987 по 1991 год (всего-то четыре года) Верх обменяли на Низ, идеал — на совокупность определенных… скажите, как вам нравится… Соблазнов? Возможностей? Ну, пусть возможностей. В число возможностей, которые обменяли на идеал, входили прежде всего возможности материальные. Еда — отсутствие дефицита (полные прилавки вместо пустых), другой ассортимент продуктов (не для всех, но для многих), а также возможность не стоять в очередях, что отнюдь не мелочь. Следом за едой речь шла обо всей корзине потребительских товаров, о новых возможностях решать жилищную проблему (уже для немногих) и, наконец, о развлечениях (возможность отдыха за рубежом и т. д.).

То, что я назвал, это материальные возможности. Но я согласен приплюсовать к ним другие, более высокие. За рубежом можно, например, не только отдыхать, грея телеса на пляже, но и любоваться Римом, Парижем, проводить часы и дни в Лувре или в галерее Уффици.

Но это — все равно возможности. Герой О'Генри едко заметил: «Песок — плохая замена овсу». Является ли для кого-то идеал «песком», а все эти совокупные жизненные возможности «овсом», или наоборот — неважно. Важно, что обмен идеала на возможности — это игра на понижение, движение сверху вниз, скольжение, контринициация. А значит — падение в буквальном смысле слова. Оно же — метафизическая катастрофа.

Мне кажется, что скоро это начнут понимать все. Политики в том числе. Потому что это слишком очевидно. Как слишком очевидно и то, что именно новые материальные возможности предопределили решение широких общественных групп поддержать сначала перестройку, а потом… 1993 год.

Эти широкие общественные группы вполне можно назвать омещаненными. База перестройки и ельцинизма, конечно, была шире. Я не хочу редуцировать ее до общественных групп с данной характеристикой. Но эти группы был и локомотивом, запевалами, осью будущей властной Системы. Они быстро отодвинули все другие группы на периферию, а потом и безжалостно их растоптали. Другим группам оставалось маргинализоваться и либо запоздало проклинать новую Систему, либо поддерживать ее, вопреки своей очевидной маргинализации. Последнее тоже имело место.

Омещанивание — грех позднего советизма. Страшный грех. Но поздний советизм — это раствор с мещанской взвесью, и не более того. Взвесь еще надо было осадить, спрессовать, превратить в иной по качеству социальный субстрат Перестройка сделала это и оперлась на новый субстрат. Мы пожинаем плоды.

Проще всего сказать, что «негодяи осуществили заговор, сменив Верх на Низ». Да, заговор был. Его можно даже назвать «заговором Карнавала». Именно карнавал меняет Верх на Низ. Это его основополагающее социальное и культурное свойство. Михаил Бахтин талантливо это описал. Он еще и рассмотрел технологии Низа, используемые Франсуа Рабле и его последователями. А это отдельная (и очень непростая) страница в истории мировой культуры и мировой параполитики.

Все так. Да, совращали, да, растлевали. И что? Всех ведь растлевали, всем внушали, что Верх надо поменять на Низ. Но кто-то не поменял, а кто-то поменял. Значит, была возможность не поменять? Просто кто-то ею воспользовался, а кто-то нет.

Никто не снимает с растлителей вину за растление, но можно ли снять вину за падение с падшей женщины? Особенно если она не Соня Мармеладова? Воля человеческая свободна. Это касается как отдельного человека (личности), так и народа, являющегося исторической личностью.

Когда мы говорим, что кто-то пал, а кто-то не пал, это абсолютная правда. Огромное количество наших сограждан не пало. Они проявляли и проявляют колоссальный социальный героизм. Ведь нянечки, которые за крохотную зарплату возятся с тяжелыми больными, сохраняя добросердечие, приветливость, отзывчивость, не пали. И таких примеров много. Мы, в конце концов, можем сказать, что пало активное меньшинство, а не большинство.

Но, отказываясь от концепции коллективной вины, мы должны отказаться и от концепции собора, от концепции народа как единой исторической личности. Хотим ли мы отказаться от этой концепций? Я, например, не могу от нее отказаться. Для меня общество не совокупность индивидуумов, а Целостность. И если Целостность сажает себе на шею Ельцина, то она совершает выбор и делает всех заложником этого выбора. Меня — тоже.

Я лично никогда ни от чего не отказывался, не делал в своей жизни никаких понижающих выборов, не поддавался никаким соблазнам нынешней эпохи.

Я лично говорю в 2008 году в точности то же самое, что говорил двадцать лет назад. Конечно, не как попугай, а как человек, который ищет ответы на новые вызовы, не меняя при этом основополагающих представлений.

Я лично прекрасно знал, что я должен был бы сказать и от чего отказаться, дабы вкусить от разного рода возможностей. Но я, опять-таки лично, отверг такой соблазн.

Потому что я (снова скажу — «я лично») прекрасно понимал, чем первородство отличается от чечевичной похлебки, а человек, у которого есть подлинность, от человека, у которого ее нет. И я лично хотел иметь подлинность.

Все это — лично. Но, кроме личного, есть и нечто другое. Есть Целостность, в которую я вхожу и за которую отвечаю. Как только я признаю, что являюсь частью Целостности (а я никогда от этой Целостности, она же Родина, Отечество, не откажусь), так сразу же поступок, совершенный этой Целостностью, бросает и на меня свою экзистенциальную и метафизическую тень.

Я лично не сдавал ни Хоннекера, ни Наджибуллу и выражал глубокое отвращение по поводу этой сдачи. Хоннекера и Наджибуллу (а также многих других) сдала власть, про которую я лично всегда говорил то, что думал.

Но если бы историческая личность, к которой я принадлежу, испытала настоящее отвращение к этому предательству, совершаемому властью, то не было бы такой власти — ни самого Ельцина, ни его Системы. «Если бы да кабы»… Историческая личность отвечает за предательство власти, а я отвечаю за историческую личность, являясь ее частью.

Знаю все возражения: мол, народ кто-то должен организовать и так далее. И убежден, что в этих возражениях всегда есть доля лукавства. Даже у тех, кто выдвигает их с абсолютно немеркантильными целями. Достоевский про это говорил: «В душе насмешка шевелится». Увы, нельзя не признать, что метафизическая катастрофа 1988–1993 годов происходила в условиях беспрецедентной для России политической и социальной свободы и этим усугублялась.

Потому что выбор между идеалом и возможностями, первородством и чечевичной похлебкой совершался не под дулами автоматов. В бордели и казино не свозили в «черных воронках»… Люди отрекались от своего прошлого не потому, что их вздымали на дыбу. И давно пора посмотреть этой горькой правде в глаза.