Власть и оппозиции - Роговин Вадим Захарович (онлайн книги бесплатно полные .TXT) 📗
О горячке коллективизаторства, охватившей всю страну, свидетельствуют официальные данные, согласно которым к началу января 1930 года в колхозах числилось свыше 20 %, к началу марта — свыше 50 % крестьянских хозяйств.
Поскольку поворот к сплошной коллективизации происходил буквально в считанные дни, без какой-либо организационной и идеологической подготовки, под давлением противоречивых и панических приказов, он носил стихийный характер и выливался на практике в насилие по отношению к широчайшим массам крестьянства. На это крестьяне отвечали в основном тремя способами.
Первый способ состоял в апелляции к властям, у которых крестьяне искали защиту от творившегося на местах административного произвола. Только осенью — зимой 1929—1930 годов на имя Сталина и Калинина поступило 90 тыс. жалоб, подавляющее большинство которых, разумеется, осталось без ответа.
Второй способ — массовый убой скота, который полагалось сдавать в колхозы. Для пресечения этого в январе 1930 года были приняты постановления ЦИК и СНК «О мерах борьбы с хищническим убоем скота» и «О запрещении убоя лошадей и об ответственности за незаконный убой и хищническую эксплуатацию лошадей». Согласно этим постановлениям и постановлению ЦИК и СНК от 1 ноября 1930 года «О мерах против хищнического убоя скота», убой в кулацких хозяйствах карался полной или частичной конфискацией скота и сельскохозяйственного инвентаря и лишением свободы на срок до двух лет, а в бедняцко-середняцких — штрафом в размере, равном десятикратной стоимости забитого животного. Такой же штраф налагался и на колхозы, где из-за отсутствия общественных животноводческих построек, кормов, навыков обслуживания обобществлённого скота и т. д. часто забивали ослабленный плохим уходом скот, сведённый с крестьянских подворий в общее стадо.
Наконец, третьим способом, избираемым отчаявшимися крестьянами в качестве реакции на массовые насилия, стали антиколхозные вооружённые выступления. Об их характере и масштабах свидетельствуют данные, приводившиеся в «Рютинской платформе»: в начале 1930 года в стране прошло более 500 крупных восстаний с тысячами участников в каждом; во многих случаях в этих восстаниях участвовали коммунисты и комсомольцы, порой ими руководили члены партии, а в одном случае — даже районный уполномоченный ГПУ [303].
По данным современных советских историков, в январе — марте 1930 года прошло не менее 2200 массовых выступлений с участием почти 800 тысяч крестьян. Намного большим было число индивидуальных и групповых расправ над организаторами коллективизации и колхозными активистами.
Всё это означало, что страна фактически вступила в новую гражданскую войну. Как признавалось в секретном письме ЦК от 2 апреля 1930 года, если бы процесс насильственной коллективизации (именовавшийся «искривлением партлинии») не был приостановлен, «добрая половина наших „низовых“ работников была бы перебита крестьянами» в широкой волне повстанческих выступлений [304].
XVI
Левая оппозиция о коллективизации
В некоторых публицистических работах и художественных, произведениях конца 80-х годов утверждалось, что проведение сплошной коллективизации и раскулачивания — результат восприятия и реализации Сталиным идей левой оппозиции. Доказывая фантастичность этой версии, некоторые серьезные исследователи тем не менее заявляют, что «к сожалению, никто в то время не предложил иных, более приемлемых вариантов, которые дали бы реальную возможность форсировать индустриализацию, не ссорясь с крестьянством…» [305].
Применительно к лицам, входившим в тогдашнее руководство партией, такая оценка вполне правильна. Она применима и к Бухарину, который в самый разгар коллективизаторской гонки взял на себя миссию теоретического обоснования «новой концепции коллективизации». В статье «Великая реконструкция (о текущем периоде пролетарской революции в нашей стране)», опубликованной в феврале 1930 года в «Правде», он оценил происходящий в стране «крутой перелом» как особую форму внутриформационного скачка, к которому партия оказалась теоретически не подготовленной. По-прежнему дорожа своей репутацией теоретика, Бухарин брался исправить этот «пробел» в теории, разъясняя, что процесс перевода сельского хозяйства на социалистический путь проходит не «по „классическим“ формулам педантов: сперва сотни тысяч тракторов, потом переделка крестьянского хозяйства на коллективный лад… Более уместна формула: сперва переделка производственных отношений, потом техническая революция». Перевернувшись на 180 градусов, Бухарин писал, что особенность переживаемого страной крутого перелома состоит в том, что он связан «с чрезвычайным обострением классовой борьбы… Экономика, политика, наука, искусство, религия, философия, быт, школа — повсюду набухли противоречия социальных сил, повсюду гораздо резче прошёл водораздел между старым и новым миром… Но наиболее отчаянная борьба идёт именно в деревне. Здесь быстро и победоносно развивается антикулацкая революция, социально-экономический смысл которой и нужно в первую очередь анализировать». Результаты этого анализа сводились к утверждению, что кулачество оказывает «бешеное сопротивление социалистической реконструкции», а поэтому с ним «нужно разговаривать языком свинца» [306].
Для оправдания разрушительных процессов, которые проходили в деревне (массовый убой крестьянами скота и т. д.), Бухарин выдвигал абстрактный и схоластический тезис о том, что ломка старых общественных отношений всегда имеет своим следствием падение производительных сил.
Таким образом, Бухарин, вплоть до конца 1929 года выступавший против чрезвычайных мер, в начале 1930 года поддержал намного более жестокую и опасную политику в деревне, по сравнению с которой, как отмечал впоследствии Сталин, чрезвычайные меры представляли собой «пустышку» [307]. Так трансформировалась «бухаринская альтернатива» в наиболее критический момент «размолвки» партии с деревней.
Объясняя внезапность перехода к «революции сверху», о недопустимости которой он говорил на протяжении многих предшествующих лет, Бухарин заявлял, что в новую фазу «мы вошли… через ворота чрезвычайных мер и быстро развернувшийся кризис зернового хозяйства». Эта новая фаза, по словам Бухарина, «не была во всех конкретностях предвидена» [308].
Эти рассуждения Бухарина Троцкий критиковал с особенным сарказмом. Сопоставляя контрольные цифры пятилетнего плана, принятые в апреле 1929 года (коллективизация пятой части крестьян в течение 1929—33 годов), с результатами коллективизаторской гонки к марту 1930 года (коллективизация трёх пятых крестьянских хозяйств), он писал: «Если даже принять на веру, что этот размах коллективизации есть сплошной триумф социализма, то одновременно надо констатировать полное банкротство руководства, ибо плановое хозяйство предполагает, что руководство хоть сколько-нибудь предвидит основные хозяйственные процессы. Между тем на это нет и намека. Бухарин, новый, реконструированный, индустриализированный и сплошь коллективизированный Бухарин, признает в „Правде“, что новый этап коллективизации вырос из административных мероприятий в борьбе за хлеб и что этот этап не был предвиден руководством „во всех его конкретностях“. Это очень недурно сказано! Ошибка темпа в плановых расчётах составляет всего-навсего около 900—1000 %. И в какой области? Не в вопросе о производстве наперстков, а в вопросе о социалистическом преобразовании всего сельского хозяйства. Ясно, что кое-каких „конкретностей“ Сталин с Ярославским действительно не предвидели. Тут Бухарин прав» [309].
К числу не предвиденных сталинским руководством «конкретностей» Троцкий относил прежде всего нежелание основной части крестьянства вступать в колхозы. «Мы никогда, как известно, не заподазривали нынешнее руководство в избытке проницательности,— писал он.— Но такой ошибки оно никак не могло бы сделать, если бы коллективизация действительно выросла из завоеванного на опыте убеждения крестьян в преимуществах крупного коллективного хозяйства над индивидуальным» [310].
