Большая восьмерка: цена вхождения - Уткин Анатолий Иванович (читать книги полные .TXT) 📗
Но это было не все. Горбачев пообещал, что все советские силы в Европе будут сокращены на 10 000 танков, 8500 артиллерийских установок и на 800 боевых самолетов. Сокращения будут произведены также и в Азии (включая вывод значительных сил из Монголии). Советский лидер обещал нечто, чего раньше Запад никак не добивался за столом переговоров. «Инициатива Горбачева имела более всеобъемлющий характер, чем кто-либо мог себе представить. Она не только сокращала вооружения… не только уменьшала военную конфронтацию в Европе, но уменьшала сам фактор политического раздела Европы»169.
Не все в советском руководстве потеряли критическое чутье. Зная об этом, Горбачев выступил в (ООН, не согласовав критические цифры даже с членами Политбюро. Только post factum, 28 декабря 1988 г. Политбюро одобрило речь Горбачева в ООН. Среди военных еще что-то значила воинская честь. Во время пребывания Горбачева в Нью-Йорке маршал Ахромеев покинул пост главы Генерального штаба. Сторонниками сокращения советских войск были деятели типа Андрея Козырева (тогда малозначительного чиновника, ждущего своего часа), в будущем министра иностранных дел РСФСР170.
Горбачев в тот же день, когда он произнес речь в Организации Объединенных наций, встретился с президентом Рональдом Рейганом, покидающим Белый дом, и с новоизбранным президентом Джорджем Бушем. У президента Рейгана уже лежало письмо Горбачева со своебразным обобщением их контактов: после 1985 г. в основу двусторонних отношений был положен «реализм, ясное понимание сути наших противоречий, фокус на активный поиск возможных областей совпадения наших национальных интересов. Мы поставили себе серьезный интеллектуальный вызов — смотреть на наши противоречия и различия не как на причину постоянной конфронтации, но как мотивацию развития интенсивного диалога, взаимооценки и обогащения»171. Весьма кривое зеркало происшедшего. Слова о реализме и ясном понимании едва ли относятся к толстовцу Горбачеву, пекущемуся обо всем мире и не думающему о благе собственной страны, опять ставшей плацдармом эксперимента. Опыта во всеобщем человеколюбии.
Горбачев же, продолжая укреплять свой контроль над военным руководством страны, становился все более активным и самоуверенным в вопросах разоружения. Он хотел быстрого продвижения, был заворожен большими возможностями в этой области и рукоплесканиями международной аудитории и, похоже, начал верить в свою исключительность и чуть ли не мессианство».
После визита президента Рейгана в Москву сложилась несколько парадоксальная ситуация. Американская сторона как бы достигла желаемого и не выдвигала более новых драматических инициатив. Не то лидер СССР. Жизнь без адреналина была немыслима для Горбачева, тем более, что в своей стране он привел в движение такие силы, вести которые за собой можно было лишь постоянно поражая воображение. Горбачев стал первым радикалом мира, он крушил устоявшиеся системы, это стало, если хотите, его «брэндом». Без активизма в мировом масштабе он не был настоящим Горбачевым.
Этого беспокойного человека не устраивали уже созданные — такими большими усилиями — Организация Варшавского Договора и Совет экономической взаимопомощи. Чего он хотел? То было весьма смутное видение, но «Горби» жаждал идеального: власти без насилия, любви без принуждения. Эта дорожка становилась для него все более скользкой. Как истинный сын своего отечества и как типичный партийный босс, он, в случае осложнений в конкретном случае переходил к более высокому уровню абстракции, поднимался на ступеньку выше. Если восточноевропейцы ворчали — хорошо, перейдем к созданию более широкой Европы — от французского Бреста до русского Урала. Для этого нужно снять боевые разграничительные линии, убрать военные системы, препятствующие взаимосближению континента. Разве это невозможно?
Из гроба Отто фон Бисмарк мог бы повторить свой совет начинающим дипломатам: «Главное — не суетиться; главное — выдвигать только хорошо обдуманные предложения, и лишь в критический час».
А самодовольная Европа словно заснула в своем коконе. Чтобы заблестели глаза европейцев, требовалось выдвинуть нечто, потрясающее ее воображение. Горбачев и следующий его указаниям Шеварднадзе начинают будировать идею ни более ни менее как ликвидации противостояния обеих военно-политических блоков. Горбачев говорит об этом в Москве Рейгану, а Шеварднадзе повсеместно — Шульцу. Будучи отвергнутыми, они жалуются всему миру: «Американцы не приняли нашего смелого и полностью реалистического плана, состоящего из трех ступеней, направленного на ликвидацию несимметричного и несбалансированного соотношения сил в Европе, в пользу решительного перехода к созданию на континенте ситуации ненаступательной структуры армий и вооружений на значительно более низком уровне»172.
Оппозиция Горбачеву
В 1987–1988 годах политическая борьба велась уже внутри лагеря политических назначенцев Горбачева. Фанфары гласности и перестройки 1987 года сменились в феврале 1988 г. докладом Егора Лигачева, критически выдержанного в отношении горбачевских начинаний. Министр Язов выступил с жалобами на русское самоотвержение перед писателями (декабрь 1987 г.) и по телевидению (январь 1988 г.). Он выступил в защиту атакуемой критиками армии. Глава КГБ Чебриков подверг суровой критике «подрывное вмешательство иностранных разведок во внутренние дела СССР, стимулирующее национальную рознь»173.
Тем временем гласность в СССР достигла области внешней политики, дробя государственную мудрость однопартийной системы. В традиционно популярной в среде интеллигенции «Литературной газете» появилась статья Вячеслава Дашычева об отношениях Востока и Запада, о приоритетах внешней политики СССР с критикой советской внешней политики, с новым взглядом на «холодную войну». Существенной была открытая критика Дашычевым «советского гегемонизма» в отношении Восточной Европы и Китая. Одновременно Брежнев осуждался за гонку вооружений 1970-х годов, за провал «первого детанта»174. Но что поразительнее всего: казалось бы, трезвый патриот Дашычев, вместо того, чтобы выступить интеллектуальным защитником своей страны, фактически полностью перешел на сторону защиты национальных интересов… Соединенных Штатов. Наивность такого подхода не была бы столь наглядной, если бы официальная пропаганда не отличалась лакейским оправданием любых действий и поворотов власти, что дискредитировало защиту национальных интересов в принципе.
Статьи, подобные дашычевской, были лишь началом огульной прозападной критики, бичевания армии за афганскую авантюру (в которую ее втолкнули) и любых проявлений геополитической самозащиты, которая во многом сбила с толка тех разумных и искренних патриотов, тех, кто в более здоровой обстановке не потерял бы голову в ходе бесовской схватки Горбачева с Ельциным, не онемел бы в молчании, когда речь зашла о судьбе страны в 1991 г. А в Кремле Крючков и Язов уже называли Шеварднадзе «апологетом американцев», использующим личную дружбу с советским лидером для проведения собственной внешнеполитической линии. Шеварднадзе это говорилось едва ли не в лицо. Возвращаясь в свой внушительный кабинет в небоскребе на Смоленской, Шеварднадзе опускался в свое «гобеленовое» кресло и рассказывал ближнему кругу о своих обидах. Впрочем, никак на его карьере не сказавшихся.
В Советском Союзе началась первая за долгие годы относительно свободная избирательная кампания. Популисты, либералы, националисты всех мастей били у избирательных урн жалких карьеристов коммунистического истеблишмента. Встает звезда несчастной для России фигуры — Бориса Ельцина, поднявшегося на волне народного недовольства на необычайную высоту. В Москве за человека с бредовым мировоззрением проголосовали 89 процентов избирателей. А ведь они знали его как первого секретаря московского горкома… За него голосовали даже сотрудники советского посольства в Вашингтоне, а ведь среди них было немало и трезвых людей и очевидных западников — да и служащих спецлужб. Помутнение сознания охватило всех.
