1937 - Роговин Вадим Захарович (мир бесплатных книг .txt) 📗
Автор намекал, что эта «тайна» была как-то связана с его сестрой, «загремевшей в Сибирь из-за мужа». Однако такие факты были в те годы столь частыми, что не давали оснований для испепеляющего страха. В этом Рунину довелось убедиться, когда в 1939 году его, третьекурсника литературного института, рекомендовали для пополнения изрядно поредевшего за годы большого террора авторского актива «Правды». Первая заказанная ему статья была поставлена в номер, но не появилась на его страницах. На следующий день Рунин был вызван в редакцию её литературным сотрудником Трегубом, который объяснил: снятие статьи вызвано тем, что главный редактор «Правды» Поспелов, столкнувшись при просмотре полосы с неизвестным ему именем, распорядился отложить статью и сообщить ему сведения о её авторе. Это известие повергло Рунина в неописуемый ужас:
«Вот оно!.. Случилось то, чего я столько лет боялся и что рано или поздно не могло не случиться… И, не дожидаясь продолжения, я заплетающимся языком произнёс:
— Да, я должен был вас заранее уведомить о компрометирующем меня обстоятельстве — у меня арестована сестра…
Но Трегуб прервал моё покаянное слово и нетерпеливо отмахнулся от этой темы, так и не спросив, за что она арестована. Впрочем, тогда подобные вопросы звучали крайне глупо и их не задавали.
— Ах, да разве в этом дело?! — неожиданно произнёс он, явно досадуя, потому что куда-то торопился.— Нынче у всех арестована сестра…» [380] Оказалось, что Поспелова интересовали данные о литературной биографии молодого автора — сколько ему лет, где он печатался и т. п.
Во второй части книги писатель раскрывает содержание «жгучей тайны», состоявшей в том, что мужем его сестры был не кто иной, как Сергей Седов. Сразу после второго ареста Седова Рунин понял, какими последствиями для него и всей его семьи может обернуться этот арест. Конечно, в «органах» хорошо знали о «семейных связях» Седова, но всегда мог найтись человек, который по собственной инициативе поднимет этот вопрос, чтобы раздуть новое «дело». «Стараниями мощного пропагандистского аппарата,— пишет Рунин,— имя Троцкого уже приобрело к тому времени сатанинское звучание, и всякая причастность к этому имени не только вызывала у советских обывателей священный испуг, но и побуждала их — у страха глаза велики — мигом сигнализировать, куда надо, не скупясь на всевозможные измышления» [381].
После появления в «Правде» зловещей заметки о Седове знакомые Рубинштейнов посещали их дом всё реже, а затем и вовсе стали обходить его стороной, словно он был зачумлённым. «Само звучание этой фамилии — Троцкий! — вселяло мистический ужас в сердца современников великой чистки,— замечает Рунин.— И то, что моя сестра имела какое-то отношение к этой фамилии, автоматически превращало не только её самое, но и всю нашу семью в государственных преступников, в „соучастников“, в „лазутчиков“, в „пособников“, словом, в „агентуру величайшего злодея современности, злейшего противника советской власти“» [382].
Обнародование своей «причастности» к Троцкому — в многочисленных анкетах, которые тогда приходилось заполнять каждому работавшему человеку,— грозило жестокими преследованиями. Поэтому после ареста сестры Рунин счёл за лучшее уволиться с работы и перейти на эпизодические литературные заработки, чтобы не вступать ни в какие отношения с отделами кадров. Тогда же, вспоминал Рунин, «я умышленно оборвал многие прежние знакомства, сузив круг общения до минимума. С одной стороны, я не хотел бросать тень на товарищей — если моя подноготная раскроется, то дружба со мной может больно по ним ударить. С другой… я менее всего был заинтересован в том, чтобы рядом с моей шепотом произносилась фамилия сакраментальная, ставшая от частых проклятий в печати символом мирового зла. Я не только боялся навредить, не желая того, хорошим людям, но и не хотел, чтобы хорошие люди по простоте душевной навредили мне» [383].
Опасаясь дальнейших репрессий против членов его семьи, Рунин убедил своих родителей в необходимости разъехаться — «авось тогда возьмут не всех сразу». Писатель считал, что, возможно, именно поэтому его оставили на свободе в 1951 году, когда его родители вместе с четырнадцатилетней Юлией были высланы в Сибирь.
Даже после смерти Сталина Рунин продолжал по-прежнему скрывать «особенность своей биографии», которая «всё ещё сохраняла свою зловещую силу» [384] — ведь Троцкий продолжал считаться «злейшим врагом ленинизма». «С этой постоянной, чреватой разоблачением тайной, казалось, уже намертво пришитой к моей биографии,— пишет он,— я прожил не год и не два, а почти пятьдесят лет» [385].
XIX
Антисемитский подтекст московских процессов
После известий о втором аресте сына, не оставлявших сомнений в его дальнейшей участи, Н. И. Седова послала в печать обращение «К совести мира», в котором с отчаяньем писала о невиновности и честности Сергея. «Выступил ли кто-нибудь в его защиту? — позднее вспоминала она.— Кроме наших друзей, никто… Лев Давидович был подавлен этим сообщением. „Возможно, моя смерть могла бы спасти Сергея“,— говорил он мне, и временами я чувствовала, что он жалеет, что остался в живых» [386].
Глубоко потрясённый судьбой своего младшего сына, Троцкий обратил внимание на один, казалось бы, малозначимый аспект его «дела», за которым он увидел выражение одной из особенностей великой чистки.
«Мои сыновья со дня рождения носят фамилию своей матери (Седова),— писал Троцкий.— Никогда никакой другой фамилии у них не было — ни в школе, ни в университете, ни в дальнейшей деятельности. Что касается меня, то я в течение 34 лет ношу фамилию Троцкого. За советский период никто и никогда не называл меня фамилией моего отца (Бронштейн), как Сталина никто не называл Джугашвили… После того, однако, как мой сын Сергей Седов был привлечён по совершенно невероятному обвинению в подготовке истребления рабочих, ГПУ сообщило советской и иностранной печати, что „настоящая“(!) фамилия моего сына не Седов, а Бронштейн. Если б эти фальшивомонетчики хотели подчеркнуть связь обвиняемого со мной, они назвали бы фамилию Троцкого, ибо политически фамилия Бронштейн никому ничего не говорит. Но им нужно было другое, именно: подчеркнуть моё еврейское происхождение и полуеврейское происхождение моего сына… Если такие приёмы применяются на самых верхах, где личная ответственность Сталина совершенно несомненна, то нетрудно представить себе, что делается на низах, на заводах и особенно в колхозах» [387].
Явную антисемитскую направленность Троцкий усмотрел и в московских процессах, на которых непропорционально высокая доля подсудимых состояла из евреев. На первом показательном процессе евреями были 10 подсудимых (из 16), на втором — 8 (из 17). Особенно чудовищным Троцкий считал то обстоятельство, что якобы засланные им в СССР террористы, одновременно работавшие на гестапо, оказались все, как на подбор, евреями. Во всём этом Троцкий усматривал попытку Сталина эксплуатировать в борьбе с оппозицией сохранявшиеся в стране антисемитские настроения.
Эти заявления Троцкого были с возмущением восприняты за рубежом не только просталинскими, но и буржуазно-либеральными еврейскими кругами. Так, известный американский сионистский деятель Стефан Уайз мотивировал свой отказ принять участие в комиссии по расследованию московских процессов тем, что Троцкий ведёт себя недобросовестно, поднимая в связи с этими процессами еврейскую тему. «Если и другие его обвинения,— заявлял Уайз,— столь же беспочвенны, как его жалоба по поводу антисемитизма, ему вообще нечего сказать».
Отвергая утверждения Троцкого о сохранении в СССР антисемитизма, главный редактор нью-йоркской газеты «Дер Тог» Б. Ц. Гольдберг писал: «Чтобы победить Сталина, Троцкий находит возможным изображать СССР страной антисемитизма… Разве это правда, г. Троцкий? Разве честно писать об этом, когда это не так? …Мы привыкли смотреть на Советский Союз как на наше единственное утешение в смысле антисемитизма… Потому-то и непростительно, что Троцкий предъявляет такие необоснованные обвинения Сталину» [388].
