Восстание элит и предательство демократии - Лэш Кристофер (полные книги .TXT) 📗

Следует подчеркнуть еще раз, что Джеймс противопоставляет два типа темперамента, а не два человеческих возраста. Современ­ный мир не владеет монополией на страх смерти или отпадение от Бога. Отчуждение – это нормальное состояние человеческого суще­ствования. Бунт против Бога – это естественная реакция на то откры­тие, что мир не был создан для нашего личного удобства. Дальней­шее открытие, что страдание насылается одинаково на праведных и неправедных с трудом, как мы знаем из Книги Иова, согласуется с верой в милостивого, всемогущего создателя. Но как раз от этого удобного убеждения, что промысл Вседержителя совпадает с наши­ми исключительно человеческими замыслами, религиозная вера и требует отказаться.

Кратч утверждает, что религия дает человеку приятную иллю­зию, что он и есть центр вселенной, объект божественного милосер­дия и неустанного внимания. Но как раз эту самую иллюзию религи­озная вера в своих самых радикальных формах безжалостно атакует. Так, Джонатан Эдварде различает между "благодарной доброй во­лей" – корнем религиозного чувства, как он его понимает, – и того рода благодарностью, которая вызывается обращенной к тебе любо­вью и высокой оценкой – благодарность такого рода, говоря иначе, какую люди могли бы испытывать к Создателю, принимающему, по их мнению, близко к сердцу их интересы. "Истинная добродетель – писал Эдварде, – изначально состоит не в любви к каким-либо особенным существам … и не в благодарности за их любовь к нам, но в сердечном пристрастии и союзе с бытием, понимаемом как таковое, пробуждаю­щем полноту благосклонности … к бытию вообще". У человека нет прав на божественную милость, и "благодарная добрая воля" должна, соответственно, пониматься не как подобающая признательность в ответ на наши молитвы, так сказать, но как признание мощи божест­венного Всеподателя жизни устроять вещи так, как Ему угодно, "не давая никакого отчета за Свои дела", по выражению Эдвардса.

Видение Бога у Эдвардса не имеет никакого сходства с благост­ной отеческой фигурой, созданной, согласно Фрейду, инфантильны­ми человеческими существами из их бессознательной потребности быть зависимыми. Бог у Эдвардса "абсолютно совершенен и беско­нечно премудр и источие всякой мудрости", и, стало быть, так "подо­бает, … чтобы Он Себя содеял своим концом и что ищучи этого кон­ца взял себе за правило не что иное, как лишь собственную премуд­рость, не испрашивая позволения или совета ни у кого". Фрейд, по­добно Кратчу, исходит из положения, что религия отвечает на по­требность в зависимости, тогда как Эдварде говорит напрямую с теми, кто горделиво отрицает л(обую такую потребность – кого на самом деле раздражают любые напоминания об их зависимости от некоей силы превыше их собственного контроля или, по крайней мере, пре­выше контроля человечества вообще. Таким людям бывает трудно признать справедливость и благо за этой высшей силой, когда мир столь очевидно исполнен зла. Им бывает трудно примирить свои ожидания мирских успехов и счастья, так часто сводимых случайно­стями на нет, с мыслью о справедливом, милосердном и всемогу­щем Создателе. Неспособные помыслить такого Бога, который не рассматривал бы человеческое счастье концом и началом творения, они не могут принять основной парадокс религиозной веры — что секрет счастья кроется в отказе от права быть счастливым.

Что делает современный темперамент современным, следова­тельно, это не то, что мы потеряли наше детское чувство зависимос­ти, но то, что имевший место всегда бунт против зависимости ныне особенно силен. Этот бунт не нов, как напоминает нам Флэннери О'Коннор, когда замечает, что "случаются длинные периоды в жизни всех нас … когда истина, данная в откровении веры, ужасна, наруша­ет эмоциональное равновесие, просто отвращает. Тому свидетельст­во – темная ночь души у некоторых святых". Если ныне весь мир, кажется, пробирается сквозь темную ночь души, то это потому, что обычный бунт против зависимости, похоже, санкционирован самим нашим научным контролем над природой, тем же самым прогрес­сом науки, якобы уничтожившим религиозное суеверие.

Те чудесные машины, которые наука сподобила нас соорудить, не уничтожили тяжелого труда, как Оскар Уайльд и другие лжепро­роки столь уверенно предрекали, но они нам дали возможность пред­ставить, что мы господа над собственной судьбой. В век, вообража­ющий себя лишенным иллюзий, это та единственная иллюзия, иллю­зия господства, которая остается живучей как никогда. Но теперь, когда мы начинаем постигать границы нашего контроля над природ­ным миром, это та иллюзия – еще раз припомним Фрейда, – буду­щее которой вызывает весьма большое сомнение, иллюзия, во вся­ком случае, более проблематичная, нежели будущее религии.

ПРИМЕЧАНИЯ:

¹

К гл. I:

¹ Размытость понятия не дает возможности политикам достиг­нуть согласия по поводу означения меньшинств, имеющих право на компенсацию за историческое угнетение. Представители социаль­ных наук впервые заговорили о меньшинствах, в нынешнем смысле этого термина, в эпоху "Нового курса". Они подразумевали группы, "отбираемые и выделяемые как встречающие к себе неравный под­ход", по определению Луи Уирта. Тогда как национальные меньшин­ства в Европе в целом порочились как агрессивные и враждебно настроенные, американские меньшинства виделись скорее как жерт­вы, нежели как хищники. С самого начала, таким образом, статус меньшинства давал тем, кто мог на него притязать, определенный моральный и политический рычаг. Если "простой факт общей не­приязни и есть то, что определяет меньшинство как группу", разви­вали свою точку зрения Арнолд и Кэролайн Роуз, то моральное пре­восходство неизменно приходится на сторону "меньшинства" (даже если статистически оно составляет большинство населения). Давле­нию, оказанному в целях расширения категории, с последовавшей утратой ее четких границ, было невозможно противостоять. К 70-м она включала не только различные расовые и этнические группы, но и женщин (за тем исключением, когда они лексически различались бессмысленной формулировкой "женщины и меньшинства"), гомо­сексуалистов и группы (например, глухие), прежде определяемые социологами как "отклоняющиеся".

Джастис Льюис Поуэлл заявил на "процессе Бакке" (1978) (оп­ределяющая, несмотря на ее запутанность, формулировка Верхов­ного Суда по вопросу акции поддержки представительства), что "Со­единенные Штаты стали нацией меньшинств". Тем не менее, он при­знал, что этот термин безнадежно неточен. Любая группа, которая может "выдвинуть притязания на дискриминацию в прошлом", мо­жет утвердить свой статус меньшинства и свою уполномоченность на вновь данные "права", предоставляемые судами в их расшири­тельном толковании акции поддержки представительства. Однако было в равной степени очевидно, что "не всем из этих групп" может быть "предоставлен режим предпочтения", ибо тогда "все "большинст­во", которое останется, будет новым меньшинством белых англо­саксонского происхождения, протестантсткого вероисповедания. Как здесь можно было решить, к каким именно группам следовало при­менить компенсирующий подход? Было бы трудно перечить заклю­чению Поуэлла о том, что "не существует принципиального основа­ния для решения о том, какие группы, заслуживали бы "повышенно­го юридического попечения", а какие нет".

Несмотря на очевидное отсутствие строгости в его определе­нии, понятие меньшинства возымело огромное влияние на социаль­ную политику. Глубоко заходящая общественная дискуссия может толь­ко усилить массовую оппозицию к акции поддержки представительст­ва и к понятию меньшинства, лежащему в ее основе. В отсутствие же подобной дискуссии государственные чиновники находятся в неза­видном положении, когда они пытаются проводить политику без опо­ры на какую-либо видимость общественного согласия. Филип Глисон в своем проницательном обзоре понятия меньшинства замечает, что "разностный подход... без сомнения, заслуживает более недвусмыс­ленного признания и обсуждения, чем он до сих пор удостаивался", -и если это не преуменьшение, то что тогда является таковым?