Власть и оппозиции - Роговин Вадим Захарович (онлайн книги бесплатно полные .TXT) 📗
В 1932 году коммерческие цены превышали карточные (пайковые) в 7,7 раза, в 1933 году — в 12—15 раз. Килограмм хлеба в свободной продаже стоил в 20—30 раз выше, чем килограмм нормированного хлеба. Килограмм колбасы в коммерческих магазинах продавался за 25 руб., мяса — за 16—18 руб., масла — за 40—45 руб. Такая политика цен вынуждала горожан отдавать последние сбережения, чтобы приобрести недостающие продукты питания. Она особенно жестоко била по тем слоям населения, которые снимались с рационированного снабжения. Сокращение контингентов, имеющих право на получение карточек, происходило систематически.
Одновременно с коммерческими магазинами были открыты магазины Торгсина, где торговля велась на драгоценные металлы и валюту. Введение торгсиновской системы создало благоприятные условия для «предприимчивых людей», занимавшихся валютной спекуляцией. «Приезжим (иностранцам),— сообщал корреспондент «Бюллетеня»,— везде и всюду предлагают рубли за „хорошую цену“ от 8 до 10 рублей за доллар. Передают, будто в некоторых случаях платят и 40 рублей за доллар. Инфляция, разные уровни цен, разные системы довольствия — всё это порождает в повседневном быту явления двойственности, фальши, контрабанды и деморализации» [494].
Наряду с ростом рыночных и коммерческих цен росли и нормированные цены, особенно после увеличения в 1931 году налога с оборота, взимаемого с товаров лёгкой промышленности.
Несмотря на повсеместно ощущаемое ухудшение жизненного положения трудящихся, в «партийных документах» ситуация в области народного благосостояния по-прежнему изображалась в хвастливо-оптимистических тонах. В резолюции XVII конференции ВКП(б) (февраль 1932 года) утверждалось, что в Советском Союзе «растёт недостижимыми для капиталистических стран темпами народный доход, уничтожены безработица и нищета (пауперизм), уничтожаются „ножницы цен“ и противоположность между городом и деревней, растут из года в год благосостояние и культурный уровень рабочих и трудящихся крестьян, падает смертность и быстро возрастает народонаселение СССР» [495].
Разоблачая эти радужные утверждения, «Рютинская платформа» констатировала, что строительство новых фабрик и заводов происходило за счёт экспроприации значительной части заработной платы рабочих посредством повышения цен, всякого рода займов, налогов, членских взносов и в ещё большей степени — за счёт экспроприации основных масс деревни. В «Платформе» подчеркивалось, что в 1932 году реальная заработная плата рабочего составила не более четверти реальной заработной платы 1927 года. «Рабочий целыми неделями не видит ни грамма мяса, масла, молока; за аршином ситца он вынужден простаивать в очередях многими часами; ни вилки, ни стакана, ни ложки негде купить» [496]. Дополнительное вовлечение рабочих в производство (за счёт увеличения числа работающих в семье) не покрывало огромного падения реальных доходов рабочих семей.
Ещё более негативно «Рютинская платформа» характеризовала положение трудящихся деревни. В ней подчеркивалось, что за годы коллективизации ножницы цен на промышленные и сельскохозяйственные товары гигантски возросли. «Крестьянин за свои продукты получает по нормированным ценам заготовок жалкие гроши: 1 руб. 50 коп.— 2 руб. за пуд хлеба и платит за метр ситца также 1 руб. 50 коп… В деревне отбирается почти даром хлеб, мясо, шерсть, кожа, лен, куры, яйца и пр., всё это стягивается в голодающие города и экспортируется за полцены за границу. Деревня превращена в самый худший вид колонии. Товаров в деревне нет; в то же время домотканую одежду и обувь приготовить не из чего, ибо лен, шерсть, кожа отобраны, а скот вырезан и передох от плохого ухода и отсутствия кормов.
Лапти стали остродефицитным товаром. В результате вся деревня одевается в жалкое отрепье. Трудодень колхозника в среднем оплачивается 15—20 коп., что в переводе на золотой рубль дает две-три копейки. Деревня в настоящее время представляет сплошное кладбище». Авантюристическая политика Сталина привела к обезлюдению деревни и к бегству здоровых и трудоспособных сельских жителей в города. В условиях неуклонного обнищания крестьянства «не только сто тысяч тракторов не смогут убедить деревню в преимуществах коммунального (т. е. общественного, колхозного.— В Р.) хозяйства, но и количество в несколько раз больше» [497].
В «Платформе» делался вывод о том, что «в действительности мы в настоящее время несравненно дальше находимся от социалистического общества, чем в 1926—1927 годах» [498].
Эти непредвзятые наблюдения убедительно опровергают излюбленный тезис современных «демократов» о том, что Сталин явился выразителем интересов сформировавшихся в годы первой пятилетки новых слоёв необразованного и деполитизированного рабочего класса, а социальной опорой сталинского режима стал «люмпен с жаждой уравниловки» [499]. В действительности именно на новые слои советского рабочего класса, составлявшие его наименее квалифицированную часть, особенно тяжело падало бремя сталинского репрессивного трудового законодательства, непрерывно ужесточавшего санкции за «нарушения трудовой дисциплины». Постановление ЦИК и СНК от 15 ноября 1932 года предусматривало за один день неявки на работу без уважительной причины немедленное увольнение, лишение права пользоваться продовольственными и промтоварными карточками и выселение из принадлежащей предприятию квартиры. Уровень жизни неквалифицированных слоёв рабочего класса был потрясающе низок, что не могло не отражаться на их повседневном социальном самочувствии. Передавая впечатления от посещения Днепростроя, корреспондент «Бюллетеня» писал: «Лишь самая маленькая часть рабочих помещается в новых зданиях и живёт в сносных, человеческих условиях. Остальные живут в бараках. Грязь, полутьма, зимой — в холоде, на плохом питании. Лица угрюмые, чувствуется не только недовольство, но и отчаяние. Долго так существовать невозможно» [500].
Автор выразительно характеризовал действительное отношение бюрократии к «отсталым» рабочим, т. е. к неквалифицированным слоям рабочего класса, пришедшим на заводы из деревень. «Думается, что нет ни одной более резкой формы неравенства, чем неравенство между просто сытым и просто голодным. Бюрократия же у нас сыта, одета, живёт в теплых и светлых помещениях. Миллионы же рабочих живут в бараках, в просто животных условиях, и это уже годами. На нужды рабочего, на его жалобу на голод, на его недовольствие, бюрократ отвечает: это не сознательный рабочий, это вчерашний крестьянин» [501].
XXIX
Неравенство, привилегии и роскошь
В условиях ужасающей нищеты основной массы трудящихся бюрократия настойчиво стремилась к выделению привилегированных слоёв рабочего класса и колхозного крестьянства для укрепления социальной базы своего режима. В первые годы пятилетки таким привилегированным слоем стали «ударники». Говоря об усилении неравенства не только между бюрократией и рабочим классом, но и внутри рабочего класса, корреспондент «Бюллетеня» приводил примеры привилегий ударников в натуральном снабжении. «На заводе, рядом работают два рабочих, одинаковой профессии, одинаковой квалификации и разряда, но один из них — ударник, другой — „просто“ рабочий. Ударник не только получает в первую голову материалы в производстве, но и паек, притом более жирный паек. На некоторых предприятиях дошли до таких безобразий, как организация двух столовых: получше — для ударников, похуже — для „простых“ рабочих» [502].
Такая практика широко пропагандировалась не только печатью, но и высшими партийными руководителями. В выступлении на совещании московского партийного актива Каганович подводил идеологическую базу под привилегии «ударников» следующим образом. Он рассказал о своей беседе с рабочим, задавшим вопрос: «Почему ударнику дали пальто, а мне, неударнику, не дают?» «А ты пойди в ударную бригаду и тебе дадут»,— ответил Каганович. Приведя этот пример, Каганович с пафосом заявил: «Вы видите, как отсталый рабочий, который не интересуется ударным движением, должен был призадуматься над тем, что такое ударное движение и как он может приблизиться к нему. Это, безусловно, огромный фактор в поднятии производительности и в перевоспитании отсталых рабочих. «Что пальто является „огромным фактором“, особенно зимою, в этом сомнений быть не может,— иронически комментировал эти слова автор письма,— но что назначение его не предохранять его бренное тело от стужи, а, видите ли, „перевоспитывать отсталых рабочих“ — в этом можно усомниться. И куда только не заводит бюрократическое мышление» [503].
