Социал-традиция - Щипков Александр (книги бесплатно .txt) 📗
Политические элиты России выступали диспетчерами интересов западной экономики и её основных игроков, то есть промежуточным звеном в мировой экономической «пищевой цепочке». А потому точнее и корректнее было бы говорить как минимум о механизме «двойной колонизации» в России.
«Красный профессор» Михаил Покровский ещё в начале ХХ века писал о попытках западных держав колонизировать Россию через систему банковского кредита [167], тем не менее проблематика «самоколонизации» оставалась для него основной. В 1930 году было открыто «дело историков», по которому проходил и М. Покровский. Последний, правда, впоследствии создал труд о европейском колониализме [168]. «С разгромом школы Покровского советские историки отказались от идеи, что дискурс колонизации приложим к российской истории: он не соответствовал классовому подходу и идее союза социалистических республик… Биограф Ключевского считала концепцию российской колонизации одной из самых слабых идей своего учителя» [169].
Разумеется, обе эти крайности (отрицание «внутренней» либо внешней колонизации) исключали нормальный анализ и задавали в отечественной науке совершенно ненужную «вилку» в виде ложных альтернатив. В одних случаях можно говорить о мифологизации советского периода, в других — о своеобразной форме негативного изоляционизма. И этот негативный изоляционизм в той же степени, что и изоляционизм обычного типа, выключал понимание российского феномена из общеисторического контекста [170].
Некоторые поправки к теории капиталистической колонизации (из которой выводилось понятие «внутренней колонизации») были сделаны в своё время советским историком Е. В. Тарле. Поскольку анализ Е. В. Тарле имел место в советскую эпоху, позицию России этого времени принято было описывать как антисистемную по отношению к капиталистическому миру и антиколониальную, что и отражено в книгах этого историка [171]. Разумеется, мы имеем дело с переоценкой советского проекта как антисистемного фактора в мировой политике и геоэкономике — это подтвердила судьба СССР. Однако он в полной мере показывает нелинейный, двухуровневый характер модели «внутренней колонизации». Отмечая это обстоятельство, Александр Эткинд вынужден признать: «Обогатившись колониальным и постколониальным опытом ХХ века, мы можем сделать из него новые выводы. Россия была как субъектом, так и объектом колонизации и её последствий, таких, например, как ориентализм» [172].
Самим термином историки обязаны германской политике определённого периода. В конце XIX — начале ХХ века «внутренняя колонизация» (Innere Kolonisation) Восточной Европы считалась в Германии главным направлением восточной политики. Она предполагала, что контроль за восточными землями, некогда принадлежавшими немецким государствам, — это просто приведение к порядку своих исторических территорий. Таково содержание термина «внутренняя колонизация» в германских условиях.
В русской же историографии термин «внутренняя колонизация» использовался как характеристика полукастового характера русского общества. Объективно эта модель была сформирована под влиянием внешней зависимости.
Колониальные практики следует рассматривать как основу европейской экономики Нового времени. Необходимо обратить особое внимание на её легитимирующие концепции — от «бремени белого человека» и terra nullius («незанятая земля») до современного культур-расизма. Причём эти концепции основаны на произвольном проведении границы между «цивилизацией» и «варварством». Продолжением этого Drang nach Osten в ХХ веке стала попытка гитлеровской Германии войти в число ведущих торгово-колониальных империй. Для этого с колониалистских тезисов пришлось убрать тонкий слой «цивилизации» и явить миру внутреннего варвара Запада. Адольф Гитлер перенёс европейскую колониальную практику с окраин мира в центр самой Европы. Европа обратила сама на себя принцип «градации человеческого материала». Третий рейх в числе прочего следует рассматривать и как попытку Германии одним рывком преодолеть потолок возможностей промышленно развитой, но полупериферийной страны, оказаться в ряду центров мирового капитала и колониальных морских империй.
Россия могла стать страной с общинным типом социальности и этатистским типом государственности. Этот путь развития был бы адекватным ответом на исторический вызов и сделал бы Россию центром складывающейся мир-империи, суверенной страной, ускорив формирование русской нации. Первоначально именно такая модель развития утвердилась в России стараниями Ивана III и его последователей, получив идеологическое оформление в формуле «Москва — Третий Рим».
Однако, как мы уже говорили выше, в XVI и особенно в XVII веке российские элиты предпочитают другой, экстенсивный путь развития, в рамках которого Россия становилась подчинённым звеном в складывающейся системе мир-экономики. Смена политического и экономического режима резко изменила основы русской идентичности, точнее, сформировала тип государственности, подавлявший эти основы и противоречивший им. Существенную роль здесь сыграли церковный Раскол и Петровские реформы.
К сожалению, российские правящие элиты приложили немало усилий, чтобы разрушить общину и встроить Россию в цепочку западных корпоративных обществ, но не на правах полноправного игрока, а на правах полуколониального придатка, поставщика ресурсов (первоначально — зерна). Так возникает ресурсная зависимость и, как следствие, социально-экономическая стагнация. Отсюда русские вопросы о крепостном праве и о земле. Неразрешённость последнего предопределила крах российской государственности в 1917 году.
Глобальная экономическая зависимость неизбежно приводила к политической. Россию регулярно втягивали в систему союзов, ей совершенно невыгодную, воспринимали как буферную зону на Востоке, фильтр восточных «племён» и жандарма восточных территорий, до которых сами не дотягивались. В этом, помимо экономического (поставки хлеба), состояло политическое разделение труда, в котором Российская империя играла незавидную роль вассала с жандармскими обязанностями.
Надежды на то, что христианская по праву рождения Россия может стать составной частью «экономического Запада», то есть одним из ведущих игроков в этой системе, были беспочвенны. Находясь в стороне от торговых путей, Россия просто не могла сделаться одним из западных центров накопления капитала, а значит, не могла стать и «западной» страной в либерально-западническом смысле этого понятия. Такой же тип капитализма, как на Западе, в России был невозможен. Попытка реализовать эту утопическую программу на протяжении XVIII–XIX веков по сути служила идеологическим камуфляжем, чтобы скрыть статус России как страны-придатка.
Упорство правящей элиты, осуществлявшей либеральный экономический курс [173] авторитарными методами (крепостное право, полицейское государство, система чинов и др.), привело к глубокому общественно-политическому кризису, а затем и к революционному перевороту 1917 года. Эта трагическая ситуация едва не закончилась распадом страны. Но и после 1917 года компрадорская модель развития не была полностью преодолена, скорее, ослаблена и переведена на «социалистические рельсы».
Разрыв традиции при таком развитии был неизбежен. Но начало связанного с ним краха следует отнести не к 1917-му, а к 1914 году. Тогда, накануне Первой мировой войны, подчинение мировой рыночной конъюнктуре поставило страну в полную зависимость от английского и французского капитала, за интересы которого русским солдатам пришлось отдавать свои жизни (2 млн человек). Долг России составлял в то время 6,5 млрд золотых рублей. 50 % промышленных активов были в руках иностранного капитала. А с учётом громадной задолженности в перспективе все русские активы должны были перейти в руки наших «партнёров» — так писала бы тогда западная пресса. Именно за эти долги страна была втянута в катастрофу 1914 года. Вступление в войну было отработкой внешних долгов. Февральско-октябрьские события — закономерное следствие политики дореволюционного правительства. Успех большевизма был бы невозможен в благополучном обществе.
