Новые и старые войны: организованное насилие в глобальную эпоху - Калдор Мэри (книга бесплатный формат .txt) 📗
Данная проблема стала явной в войнах в Афганистане и Ираке. «Аль-Каида» — это не государство, а Ирак и Афганистан не были могучими военными врагами, напротив, как стало видно впоследствии, оба эти государства были на краю несостоятельности. Поражения Талибана или Саддама Хусейна не означали поражения «Аль-Каиды». Напротив, доктрина «Аль-Каиды» черпает силу из понятия о постоянном цивилизационном конфликте, даже несмотря на уничтожение лагерей подготовки и ликвидацию или пленение некоторых ее ключевых лидеров. Нестабильность в Афганистане и особенно в Ираке создает благоприятную среду для терроризма, тем самым подрывая понятие цивилизационного порядка. Более того, коль скоро «Война против терроризма» потеряла свое центральное значение, то произошло это по политическим основаниям, в частности по причине ненасильственных протестов на площади Тахрир и в других местах — и произошло это вопреки, а не благодаря непрерывным военным кампаниям.
Грядущая анархия
В противоположность тезису Хантингтона, сила концепции приближающейся анархии состоит в том, что она не игнорирует разрыв с прошлым и разницу между старыми и новыми войнами. Яркий пример этого типа мышления — книга Роберта Каплана «Концы земли: Путешествие на заре XXI столетия». Это своего рода политические путевые заметки, содержащие захватывающие описания общественной жизни в том виде, в каком она сегодня существует в разных местах. Таким образом, его заключения проистекают из непосредственного опыта современной действительности. Каплан обращает внимание на эрозию государственной власти во многих уголках мира и на ту близорукость, которая вызвана государство-центричным мировоззрением:
Что, если на самом деле в Африке не пятьдесят с чем-то государств, как сообщают карты? Что, если на континенте есть только шесть-семь или восемь настоящих государств? Или же, вместо государств, несколько сотен племенных образований? [...] Что, если территория, находящаяся во власти партизанских армий и городских мафий, — территория, никогда не отмечаемая на картах,— более значительна, чем та территория, о правах на которую заявляют многие признанные государства? Что, если Африка еще дальше от Северной Америки и Европы, чем показывают карты? 135
В Сьерра-Леоне он обнаруживает развал монополии на организованное насилие, ослабление различия между «армией и гражданским населением и между армией и бандами преступников»136. В Пакистане он находит некое «разлагающееся политическое образование, основывающееся в большей мере на преступной деятельности, чем на эффективных структурах государственной власти»137. В Иране он размышляет о новом типе экономики, в основе которой лежит восточный базар. Путешествие дает ему широкие возможности описать растущий дефицит ресурсов, распространенную во многих местах деградацию окружающей среды, тяготы урбанизации и новые классы беспокойных, безработных молодых городских обитателей, привлеченных ответами религиозного фундаментализма на злободневные вопросы. Он говорит о глобальном неравенстве распределения богатства и о глобальной революции средств сообщения, которая сделала эти различия настолько зримыми. Он описывает рост НПО, называя их «международной армией бу-дущего»11. Он останавливается на влиянии современных технологий на традиционные общества, говоря, например, о радио, которое в Африке считают магией.
В своей статье в Atlantic Monthly Каплан впервые ввел выражение «грядущая анархия», чтобы изобразить мир, в котором разрушен гражданский порядок. В Западной Африке он был свидетелем возвращения к природе и гоббсовскому хаосу, что, как он полагает, предвосхищает будущее и других частей мира. Упоминая об Африке, Каплан рассказал журналисту BBC в марте 1995 года следующее:
У вас в Лондоне и Вашингтоне много людей, которые летают по всему миру, останавливаются в роскошных отелях, которые считают, что английский повсюду является господствующим языком, но все же они и понятия не имеют о том, что вокруг них. А вокруг — та тонкая мембрана роскошных отелей, налаженного быта, гражданского порядка, которая чем дальше от их мира,
12
тем все тоньше, и тоньше, и тоньше .
В его книге этот тезис отчасти видоизменен. Он находит островки цивилизованности и в Эритрее, в долине Риши в Индии, в трущобах Стамбула, где местные жители с успехом создают или сохраняют новые или традиционные формы самоуправления. Он не уверен, смогут ли эти сравнительно обособленные примеры стать образцами для других регионов, полагая, что их успех в основном зависит от того, унаследованы ли там определенные традиции заботы об общественном благе, от того, присущи ли они местной культуре. Он продолжает:
Карта мира уже никогда не будет статичной. Будущая карта — в определенном смысле «последняя карта» — будет постоянно видоизменяющейся репрезентацией картографического хаоса, в каких-то районах благоприятного или даже продуктивного, а в каких-то насильственного. Поскольку карта все время будет меняться, ее можно будет обновлять, как сообщения о погоде, и ежедневно передавать через Интернет в те места, где есть надежное электроснабжение или собственные генераторы. К этой карте будут все меньше и меньше применяться те правила, которыми дипломаты и другие политические элиты вот уже несколько веков упорядочивают мир. Решения главным образом будут исходить изнутри самих культур, подверженных действию этих ре-
о 14
шений .
Тезис Каплана по существу детерминистский. Несмотря на то что он справедливо игнорирует геополитические решения хантингтоновского типа, отталкивающиеся от государствоцентричных допущений прошлых времен, имплицитно он разделяет гипотезу Хантингтона о том, что перспективы иметь государственное управление зависят от эс-сенциалистских допущений в отношении культуры. Поскольку он свидетельствует о коллапсирующих государствах и не мыслит альтернативных форм власти на глобальном уровне, то в его сценарии ничего не говорится ни о безопасности, ни о легитимности, кроме как в отдельных произвольных случаях. Как и Хантингтон, Каплан оплакивает ушедшие времена холодной войны, говоря, что в будущем мы, возможно, увидим в ней интерлюдию между насилием и хаосом, наподобие золотого века афинской демократии. Свою книгу он заканчивает, признаваясь в беспомощности:
Весь мой опыт говорит о том, что у нас нет некоего генерального решения этих проблем. Мы здесь ничего не контролируем. Общества становятся все более многолюдными и сложными, а поэтому идея того, что глобальная элита вроде ООН сможет проектировать действительность «сверху», не менее абсурдна, чем идея того, что благодаря политической «науке» хоть какие-то из этих проблем могут быть решены научным путем!4.
Космополитическое управление
В противоположность упомянутым выше подходам, проект космополитического управления (cosmopolitan governance), или, как называет его Ричард Фальк!5, «гуманного управления» (human governance), порывает с предпосылкой политических образований, привязанных к конкретной территории. Это такой проект, который исходит из гуманистической универсалистской перспективы и который преодолевает размежевание глобального и локального. Как я писала в шестой главе, в его основе лежит альянс между островками цивилизованности, упоминаемыми Капланом, и транснациональными институтами. Здесь не существует границ в территориальном смысле. Но есть политические границы — между теми, кто поддерживает космополитические гражданские ценности, выступает за открытость, толерантность и гражданское участие, с одной стороны, и теми, кто связан партикуляристскими, экс-клюзивистскими, зачастую коллективистскими политическими позициями, с другой. В XIX веке в международной политике доминирующими расхождениями были расхождения национальные, связанные с территориальным определением нации. В ХХ веке их сменили идеологические расхождения между левыми и правыми или между демократией/ капитализмом и социализмом, и они также оказались привязаны к территории. Расхождение между космополитизмом и партикуляризмом не определимо в территориальных терминах, даже несмотря на то, что каждый отдельный партикуляризм заявляет свои собственные территориальные претензии.
