Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2 - Кургинян Сергей Ервандович (книги без регистрации полные версии .TXT) 📗
Пиама Павловна Гайденко говорит об этом напрямую. Добро бы она сказала, что есть такая философская традиция наряду с другими. Но она говорит о том, что не только наука и религия, но и философия (философия не вполне наука) и религия могут «не противостоять друг другу как два взаимоисключающих, враждебных друг другу способа осмысления мира», а сотрудничать лишь в том случае, если философия «не претендует на исчерпывающее постижение всего с помощью разума, то есть не преувеличивает его возможности и признает существование трансцендентного начала, недоступного разуму». Но это очень специфический способ ведения диалога между наукой и религией, философией и религией.
Оставим в стороне светскую науку. А также те научные школы, которые рассматривают, например, возможности диалога разума с другим разумом и сверхразумом. Но разве все религиозные школы так относятся к возможностям разума? Пиама Павловна пишет: «И Платон, и Плотин, и Прокл были убеждены в том, что сущее, бытие в качестве условия своей возможности предполагает Единое (to hen) как некое сверхбытийное начало, трансцендентное как бытию, так и познанию».
Во-первых, это одна из возможностей прочтения данных античных авторов.
Во-вторых, есть другие античные авторы (тот же Аристотель, который был ничуть не менее авторитетен в христианстве, долгое время «путавшем» его с Платоном… да и что такое аутентичный Платон?).
В-третьих, есть другие христианские школы. Например, Абеляр.
В-четвертых, есть особые отношения веры и разума, оговоренные в Модерне.
В-пятых… В-шестых…
Короче, мне понятно, что рассудок пасует перед трансцендентальным. Но если трансцендентальное ничему не доступно, то в чем его смысл? А если оно чему-то доступно, то что есть то, чему оно доступно? Понятно, что это не рассудок. Но это и не эмоция, освобожденная от всего остального. Такая эмоция может породить истерический экстаз, но не более. Проникать же в некие сферы (пещеру Прокла и так далее) может только нечто, наделенное качествами высшего синтеза. То ли разум, воспаряющий на крыльях любви, то ли любовь, воодушевляемая созвучным ей разумом.
Понятно, что для религиозного человека обычный субъект-объектный метод пасует перед трансцендентальным. Но ведь не субъект пасует! Если субъект пасует, то он не субъект. Скажут, что есть Высший субъект. И потому субъект и не должен претендовать на субъектность. Но разве Высший субъект не наделил субъект свободой воли? Разве он запретил субъекту познавать Высший субъект? А как же гнозис (не гностики, а гнозис — прошу не путать!)?
И потом, разве этот Высший субъект, обладая высшей духовностью, не является в этом смысле и высшим разумом? И разве разум не объединяет Высший субъект с субъектом? А как же тогда «по образу и подобию»?
Пиама Павловна хочет вести Россию в XXI век под лозунгом «философия — это служанка религии»? Она хочет цыкнуть на философию и указать ей ее место? И легитимировать это ссылками на Платона, Плотина и Прокла?
Но это даже не новое Средневековье. Потому что уже в Средневековье церковь хотела конкурировать с наукой в вопросе о разуме, определять, чем один разум отличается от другого, а не провозглашать: «Всяк сверчок знай свой шесток». Ибо сам клир понимал, что его сила — в способности познавать (конечно же, особым образом) трансцендентное. А если оно, это трансцендентное, вообще непознаваемо никем и никак, то к чему клиру такое «трансцендентное»?
Совсем другое дело — рассуждать о том, как разум, приближаясь к Богу, меняет свою структуру и тогда приближается еще больше. Это называется — снятие оппозиции субъект-объект… Это пример классического применения в религии теории нелинейных процессов.
И конечно же, возникает еще один вопрос. Такое отношение к разуму («знай свой шесток» то есть) сочетаемо с гуманизмом? При том, что гуманизм, как, наверное, все мы понимаем, отнюдь не всегда носит светский характер.
Мне кажется, что ответ очевиден.
И что дехилиастизация, проводимая во имя дебольшевизации, очень быстро оборачивается не только демодернизацией и деанаптуэзацией (компрометацией развития), но и дегуманизацией. Если кому-то нужно, чтобы Россия надежно никогда не развивалась никаким образом, то это очень правильный и тщательный набор демонтажей, при которых развитие оказывается лишенным какой бы то ни было сущностной почвы. О тех прорывах в будущее, которыми Россия славилась, в этом случае речи не может быть тем более.
Вернадского нет и не может быть. Какая ноосфера? «Знай свой шесток»!
Софиологии тоже не может быть.
Н.Федоров — видимо, хилиасто-гностик?
Серебряный век — радение хилиастической секты.
Советский период — ублюдок, зачатый от хилиасто-гностики.
Ну, и наконец, развитие несовместимо с благом христианства.
О'кей. Зачистили всю поляну. Срезали все, что может формировать высшую тонкую структуру любого проекта развития. А теперь давайте развиваться — дружно и с песней. Что? Не получается? Давайте звезды снимать или трупы выволакивать. Это занятие более простое и знакомое.
А в это время ведущие интеллектуальные центры мира будут разрабатывать совершенно новые формы диалога науки и религии. Это уже не Эйнштейн, не Уиллер, не Пригожин. Все продвигается дальше с каждым годом. А тут под крики об освобожденной наконец духовности — такое опрощение… такое опрощение…
Почему по этому поводу молчат те, кто интегрирован в конкретный духовный массив? Что, в православной части методологического сообщества есть только А.Лоргус? Там есть люди с совершенно другим авторитетом… Им это все нравится? Им некогда? Что случилось? А философы? Аверинцев умер, но другие православные мыслители и эрудиты живы. Они, повторяю, интегрированы… Ну, как еще помягче сказать? Почему они молчат? Они позиционируют себя в пределах описанной мною странной духовной поляны? Им безразлично, будет ли в России развитие? Они не понимают, что в рамках этой поляны развития не будет и что она создана для того, чтобы его не было? Им не ясно, что если не будет развития, то будет другое — взятие Россией на себя ускоренных гностических обязательств по «самовалентинизации» и «самомаркионизации»?
Впрочем, каждый в подобного рода ситуациях делает свой выбор. И не мое дело осуждать чужой. Мне надо делать свой. И я его делаю, предлагая читателю и политическую теорию развития, и аналитику, позволяющую прочитать некий антагонистический развитию метатекст. Я не создаю этот метатекст из обрывков превратно трактуемых чужих высказываний. Есть аутентичный и очень авторитетный интеллектуально-политический «полуфольклор». Не я, повторяю, его соорудил. Не я превращаю его во влиятельную субкультуру. Свое отношение к этому фольклору я, по-моему, сформулировал с полной определенностью. Как у всякого фольклора, у этой интеллектуалистики есть коллективный автор, или, как это сейчас принято говорить, «сетевой субъект». Но я совершенно не собираюсь его верифицировать. Ну, не люблю я такой род деятельности — и все тут. Кроме того, это ведь фольклор! Ничего нет хуже, чем после размытого указания «как говорилось в частных беседах», начать конкретизировать — когда говорилось, кем, в какой связи, при каких особых обстоятельствах… Ну, говорилось и говорилось… В самом деле говорилось при очень серьезных обстоятельствах — и что? Я не с людьми воюю. Я идеи анализирую.
Я мог бы воспользоваться тем, что этот фольклор на сегодняшний день уже лишь с оговоркой может быть причислен только к разговорному жанру. Я ведь не зря назвал его полуфольклором. Нетрудно предоставить опубликованную половину на суд читателя. Но это дрожжи, на которых текст моего исследования (и без того объемный) распухнет до невообразимых объемов. А поскольку опубликованные сегменты связует именно фольклорная нить, то издержки окажутся существенно больше приобретений. Нет уж, давайте я ограничусь перечислением основных утверждений, сплав из которых порождает рассматриваемую мною авторитетную полуфольклорную субкультуру. Этих утверждений — десять.
