Антология современного анархизма и левого радикализма. Том 1 - Цветков Алексей Вячеславович
Материальная ненадежность семидесятых и политическая реакция, последовавшая за выборами консерваторов в Америке и Европе, начали благоприятствовать уходу личности из общественной сферы. Личностность, карьеризм и свой интерес все больше приобретали власть над желанием общественной жизни, этикой заботы и желанием перемен. Новые Левые пришли в упадок даже быстрее, чем они поднялись, и контркультура стала индустрией бутиков и порнографических форм сексуальной распущенности.
Действительно, расширяющая сознание «наркокультура» шестидесятых дала дорогу успокаивающей «наркокультуре» семидесятых, которая в свою очередь привела евро-американское общество к национальному кризису в связи с открытием новой фармацевтики и ее экзотических комбинаций с более интенсивными «взлетами» и «падениями».
Еще только предстоит написать о Новых Левых и контркультуре с полным знанием фактов, свидетельствующих об их истоках, развитии и упадке. Большинство материалов, сейчас нам доступных, отмечено скорее сантиментами, чем серьезным анализом.
Радикализм той эры тем не менее чувствовался интуитивно. Новые Левые никогда не были так образованы, как Старые, поэтому они старались преуспеть действием и пренебрегали теорией. Несмотря на внезапный разлив разумных и электризующих пропагандирующих трактатов, они не создали интеллектуальных отчетов о событиях, связанных с ними, или о реальных возможностях, с которые они имели. В отличие от Старых Левых, которые со всеми своими провалами были частью вековой исторической традиции, эпохи, наполненной анализами совокупного опыта и критическими оценками его результата, Новые Левые, скорее казались изолированным островом истории, существование которого трудно объяснить как часть большей исторической эры.
Занятые больше действиями, чем размышлениями, Новые Левые ухватились за подчищение версии наиболее вульгарных марксистских догматов, чтобы выразить свое почтение к движениям третьего мира, вызванное чувством вины, собственную ненадежность среднего класса, и скрытую элитарность их наиболее оппортунистических, средне-ориентированных лидеров, которые служили доказательством того, что власть явно развращает. Наиболее увлеченные из радикальной молодежи шестидесятых пошли на фабрики, чтобы за короткий промежуток времени «завоевать» в основном равнодушный рабочий класс, пока другие повернуты к «терроризму», ставшему в одних случаях пародией на реальность, а в других — дорогостоящей трагедией, уносившей жизни просвещенных, но печально заблуждавшихся молодых людей.
Ошибки, которые в последнем веке поколение повторяло за поколением, таким образом, вновь совершали свой цикл: пренебрежение теорией, внимание к действию, исключавшие все серьезные мысли, тенденция впадать обратно в догматы книжных червей, когда действие реализовано, завершающая неизбежность поражения и деморализации. И именно это возникло, когда шестидесятые стали подходить к концу.
Но не все потеряно в развитии. Пролетарский социализм сфокусировал внимание революционного проекта на экономических аспектах социального изменения — на необходимости создать материальные условия, особенно при капитализме, для человеческой свободы.
Это полностью подтвердило тот факт, что люди должны быть сознательно свободны от материальных желаний, чтобы быть в состоянии полноценно функционировать в политической сфере как граждане. Свобода, которой не хватало материальной базы, для того чтобы люди могли действовать как самоуправляемые и самоправящие индивиды или коллективы, была чисто формальной свободой неравенства равных, сферой простой справедливости. Пролетарский социализм погиб частично из-за своей трезвости и недостатка воображения, но он также внес необходимые коррективы в этику, которую ранние радикалы строили на политических институтах и сильно нафантазированном представлении об экономическом устройстве, что было так необходимо для полного народного участия в формировании общества.
Новые Левые восстановили анархические и утопические взгляды домарксистского проекта и широко их распространили в соответствии с новыми материальными возможностями, созданными технологией после Второй мировой войны. К потребности свободного общества в солидном экономическом фундаменте Новые Левые и контркультура добавили явно фурьевские качества. Они создали образ эстетического общества, а не просто хорошо накормленного; общества, свободного от тяжелого труда, а не только от экономической эксплуатации; реальной, существующей демократии, а не формальной; удовольствия, а не просто удовлетворения потребностей.
Антииерархические, децентралистские, коммунальные и эстетические ценности еще сохранялись в семидесятых, несмотря на идеологические искривления распадающихся Новых Левых, и их уход в воображаемый мир восстаний, «дней гнева» и терроризма.
Хотя многие из деятелей Новых Левых проникли в университетскую среду, которую они презирали в шестидесятых, и начали совсем обычную жизнь, движение расширило рамки понимания свободы и сферу революционного проекта, выведя их за пределы традиционных экономических границ в широкую культурную и политическую область. Ни одно радикальное движение в будущем не сможет игнорировать этическое, эстетическое и антиавторитарное наследство, оставленное Новыми Левыми, и общинные эксперименты, возникшие в контркультуре, хотя обе тенденции были, без сомнения, идентичными. Но теперь остаются два вопроса. Какие особые формы должно принять будущее движение, если оно надеется достучаться до людей? И какие новые возможности и дополнительные идеи должны возникнуть, чтобы они способствовали дальнейшему расширению идеалов свободы?
Ответы на эти вопросы начали появляться еще тогда, когда Новые Левые и контркультура были очень даже живы и сосредотачивались вокруг двух в основе своей новых целей: экологии и феминизма.
Консервативные движения, даже движения в защиту окружающей среды с целью исправить специфические загрязняющие злоупотребления, имеют длинную историю в англоговорящих странах, особенно в Соединенных Штатах и Центральной Европе, где мистификация природы относится еще к позднему средневековью. Возникновение капитализма и повреждений, нанесенных им природному миру, придали этим движениям новое чувство безотлагательности. Признание, что возникновение особых болезней, вроде туберкулеза — известной «Белой чумы» девятнадцатого века — связано с бедности и плохими условиями работы, стало основным выводом многих социально сознательных врачей, таких, как Рудольф Виркоу, немецкий либерал, глубоко озабоченный антисанитарными условиями жизни бедняков Берлина. Похожие движения возникли в Англии и распространились на большую часть Западного мира. Связь между окружающей средой и здоровьем, таким образом, виделась как проблема первостепенной важности для благополучия на протяжении века.
По большей части эта связь рассматривалась с точки зрения практики. Потребность в чистоте, хорошей еде, чистом воздухе, здоровых условиях работы имела дело с весьма узкими условиями, не бросавшими вызова социальному порядку. Движение в защиту окружающей среды стало реформистским. Оно не касалось широких проблем, помимо гуманного отношения к бедным и рабочему классу. Его сторонники полагали, что со временем и при помощи последовательного проведения реформ можно избежать конфликта между ориентацией строго на окружающую среду и капиталистической системой.
Другое движение защитников окружающей среды, в основе своей американское (хотя весьма широко распространенное в Англии и
Германии), возникло из мистической страсти к дикости. Состав примкнувших к этому движению слишком смешанный, чтобы его здесь рассматривать. Американские защитники рек и лесов, такие, как Джон Мур, увидели в дикости духовно возрождающуюся форму общинной нечеловеческой жизни, той, которая, предположительно, пробуждает глубоко сидящие человеческие желания и инстинкты. Это мнение во времени существует по времени даже дольше, чем идиллические стремления Руссо к одинокому образу жизни в естественном окружении. Как сентиментальность, оно всегда было отмечено изрядной долей двусмысленности. Дикость, или то, что от нее сегодня осталось, может дать чувство свободы, усиленное чувство плодовитости природы, любовь к нечеловеческим формам жизни, и более богатую эстетическую перспективу и восхищение естественным порядком вещей.
