1937 - Роговин Вадим Захарович (мир бесплатных книг .txt) 📗
Спустя 30 лет Хрущёв вспоминал: этот разговор породил в нём уверенность, что «те, кого арестовывали, действительно враги народа, хотя действовали так ловко, что мы не могли заметить это из-за своей неопытности, политической слепоты и доверчивости. Сталин… как бы поднимался на ещё более высокий пьедестал: всё видит, всё знает, людские поступки судит справедливо, честных людей защищает и поддерживает, а людей, недостойных доверия, наказывает» [745].
Несколько по-иному этот эпизод был изложен Кагановичем в беседе с Чуевым. Каганович рассказал, что Хрущёв со слезами обратился к нему: «Как мне быть? Говорить ли мне на конференции, не говорить?» Каганович обещал посоветоваться по этому поводу со Сталиным. Узнав, что Хрущёв «был троцкистом», Сталин спросил: «А сейчас как?» Каганович ответил: «„Активно выступает, искренне борется“. Тогда Сталин сказал: „Пусть выступит, расскажет. Потом ты выступишь и скажешь: ЦК знает это и доверяет ему…“ Так и было сделано» [746].
Эпизод с «троцкистским прошлым» Хрущёва имел примечательное продолжение. Когда на заседании Президиума ЦК в июне 1957 года Молотов и Каганович предложили снять Хрущёва с поста первого секретаря ЦК, одним из их главных аргументов было упоминание о «троцкизме» Хрущёва. С особым жаром обличал Хрущёва как «троцкиста» Каганович. Когда некоторые участники заседания стали протестовать против этого «недопустимого приёма», Молотов заявил: «Но это же было» [747].
Сам Хрущёв даже спустя два десятилетия после 1937 года и спустя треть века после своей «ошибки» придавал этому обвинению столь важное значение, что посвятил ему значительную часть своей речи на июньском пленуме 1957 года. Заявив, что «мы правильно воспитывали нашу партию в ненависти к троцкистам, зиновьевцам, правым», он — вполне в сталинском духе — дал казуистическое объяснение своей позиции в 1923 году. Рассказав, что во время «дискуссии, навязанной троцкистами», он выступил против допускавшихся в его партийной организации нарушений внутрипартийной демократии, Хрущёв добавил: «И вот получилось, что мои выступления в то время, то есть в первые дни дискуссии, хотя по существу я никогда не выступал вместе с троцкистами, объективно являлись поддержкой троцкистов. Я быстро понял, что я допустил ошибку, что мои выступления могут быть истолкованы как выступления с неправильных позиций» [748].
От обвинения в «троцкизме» счёл нужным защитить Хрущёва на пленуме Микоян, который вспоминал, как в 1923 году «Троцкий выдвинул лозунг внутрипартийной демократии и обратился с ним к молодёжи… Во время этой дискуссии на одном из первых собраний тов. Хрущёв выступал в пользу этой позиции Троцкого, но затем, раскусив в чём дело, в той же организации активно выступил против Троцкого и поэтому пользовался поддержкой партийной организации» [749].
Приведённые выше факты показывают, как глубоко сидел даже после смерти Сталина в сознании его преемников жупел «троцкизма», по-прежнему используемый ими в борьбе за власть и в сведении личных счетов.
Эпизод с «троцкистским прошлым» Хрущёва косвенно свидетельствует о том, что множество коммунистов, имевших столь же отдалённое отношение к «троцкизму», как Хрущёв, но не обладавших возможностью воспользоваться прямым покровительством Сталина, были в ходе выборной кампании 1937 года заклеймены «троцкистами», вслед за этим пополнили ряды арестованных. Во всяком случае выборная кампания достигла поставленной Сталиным цели: создать у всех членов партии, включая самых высокопоставленных аппаратчиков, чувство незащищенности и страха по поводу возможных провокационных обвинений.
Не меньшую трудность, чем проведение выборов, представляла для организаторов конференций выработка итоговых резолюций. Требовалось на свой страх и риск отыскивать баланс между «либеральной» линией февральско-мартовского пленума на внутрипартийную демократию и «жёсткой» линией того же пленума на «выкорчёвывание врагов народа». Выбраться из этой трудности оказалось легче всего Хрущёву, который и в данном случае воспользовался своей привилегией личного доступа к Сталину и показал ему проект резолюции московской конференции. Спустя много лет Хрущёв вспоминал, какое облегчение он испытал, когда Сталин вычеркнул из проекта вписанную туда особенно грубую брань против «двурушников». «Если бы я сам предложил такую резолюцию,— замечал Хрущёв,— то мне бы не поздоровилось: она не шла в тон нашей партийной печати, как бы смягчала, принижала остроту борьбы».
Когда с московской резолюцией познакомился Постышев, то он был крайне удивлён её «либерализмом». Хрущёву пришлось пояснить, что Сталин «своей рукой вычеркнул положения, обострявшие борьбу с врагами». Выслушав это, Постышев с заметным удовлетворением сказал: «Мы тоже тогда будем так действовать. И возьмем вашу резолюцию за образец» [750].
Итоги февральско-мартовского пленума и последовавшей за ним выборной кампании, казалось бы, подтверждали абсолютную силу Сталина. Ни среди членов ЦК, ни среди делегатов местных конференций не прозвучало ни единого голоса протеста против зловещих формул и установок, навязанных партии. Однако положение Сталина в то время было отнюдь не столь прочным, как это может показаться на первый взгляд. Развернувшаяся в партии и стране чистка вызвала активный протест как в СССР, так и за его пределами. Чтобы раскрыть действительные масштабы сопротивления сталинскому террору, коснёмся прежде всего реакции, которую этот террор встретил за рубежом.
XXXVI
Расследование комиссии Дьюи
Столкнувшись с недоверием западного общественного мнения к обвинениям московских процессов, сталинисты решили мобилизовать находившиеся под их контролем общественные организации Запада. К ним относилась, например, французская Лига прав человека, создавшая комиссию, которой был представлен доклад адвоката Розенмарка, подчёркивавший юридическую безупречность процесса 16-ти. Заявление противоположного характера, представленное членом Лиги Магдалиной Паз, было Лигой отвергнуто и не опубликовано.
О характере доклада Розенмарка свидетельствует его итоговый вывод, согласно которому в любой другой стране Троцкий за его «преступления» был бы приговорён заочно к смертной казни; московский же суд постановил «только» арестовать и судить Троцкого в случае его появления на территории СССР. Комментируя данное утверждение, Троцкий сделал следующую запись в своём дневнике: «Этот буржуазный делец считает, таким образом, доказанной мою „террористическую“ деятельность в союзе с гестапо. Нужно ли дивиться? Если порыться во французских изданиях 1917 и следующих годов, то нетрудно убедиться, что все эти Розенмарки считали тогда Ленина и Троцкого агентами немецкого генерального штаба [751]. Французские демократические патриоты остаются, таким образом, в традиции; только в 1917 г. они были против нас в союзе с царскими дипломатами, с Милюковым и Керенским, а теперь они выступают в качестве официальных „друзей“ Сталина, Ягоды и Вышинского» [752].
Вместе с тем в Европе и Америке набирало силу движение, ставившее под сомнение обвинения московских процессов. Вскоре после процесса 16-ти несколько сот французских писателей, учёных, депутатов парламента, профсоюзных деятелей обратились с призывом к общественному мнению Запада провести международное расследование этих обвинений. В начале 1937 года в Париже был создан комитет по расследованию московских процессов, а в США — комитет защиты Троцкого. На базе этих комитетов была образована комиссия с участием семнадцати учёных и общественных деятелей различных стран, работавшая параллельно в Париже и Нью-Йорке. В её состав вошли, в частности, бывший депутат рейхстага от германской компартии, лидер восстания немецких моряков в 1918 году В. Томас, германский социал-демократ, в прошлом — сподвижник Карла Либкнехта О. Рюле, известный американский социолог А. Э. Росс. Юридическим советником комиссии стал американский юрист Д. Финнерти, выступавший защитником на процессах Т. Муни, Сакко и Ванцетти и других деятелей рабочего движения. Возглавил комиссию крупнейший американский философ, восьмидесятилетний Джон Дьюи.
