Партия расстрелянных - Роговин Вадим Захарович (читать хорошую книгу полностью .txt) 📗
Более сложной задачей является объяснение того, почему столь широкое распространение получил тезис о сталинизме как законном продукте большевизма. В защите этого тезиса проявлялось единодушие между сталинистами, фашистами, либералами, меньшевиками, анархистами и некоторыми левыми доктринёрами, называющими себя марксистами.
Если отбросить сталинистов, то нетрудно убедиться, что для всех остальных приверженцев «метода близнецов» было характерно сближение или даже отождествление сталинизма и троцкизма. В этом сходились такие далеко расходящиеся в других вопросах политические течения, как консерваторы, либералы, социал-демократы и фашисты. «Если сталинцы не имеют возможности примкнуть к этому „Народному фронту“,— саркастически замечал Троцкий,— то только потому, что случайно заняты истреблением троцкистов» [848].
Развивая эту мысль, Троцкий обращался к сторонникам «теории близнецов» со следующими вопросами: «Вы говорите, что марксизм порочен сам по себе и что сталинизм — его законное детище? Но почему же мы, революционные марксисты, находимся в смертельной борьбе со сталинизмом во всём мире? Почему сталинская шайка видит в троцкизме главного врага? Почему всякое приближение к нашим взглядам или нашей системе действий (Дуррути, Андрей Нин, Ландау и другие) заставляет гангстеров сталинизма прибегать к кровавой расправе?» [849]
Троцкий подчёркивал, что ещё совсем недавно значительная часть капиталистической прессы не отождествляла, а противопоставляла троцкизм и сталинизм, расценивая первый как «революционную романтику», а второй — как «реальную политику». Этим противопоставлением буржуазные филистёры оправдывали союз своих правительств со сталинским режимом, порвавшим с доктриной мировой революции. «Французская Лига прав человека, громившая аморализм Ленина и Троцкого в 1917 г., когда они порвали военный союз с Францией, поспешила прикрыть преступления Сталина в 1936 г., в интересах франко-советского договора… Всего лишь год тому назад эти господа… вовсе не говорили, что сталинизм и троцкизм одно и то же. Они открыто стояли за Сталина, за его реализм, за его юстицию и за его Ягоду… До момента казни Тухачевского, Якира и др. крупная буржуазия демократических стран не без удовольствия, хоть и прикрытого брезгливостью, наблюдала истребление революционеров в СССР» [850]. Лишь казнь генералов встревожила эти политические круги, заставив их понять, что далеко зашедшее перерождение политического режима в Советском Союзе объективно укрепляет позиции Германии и Японии на международной арене.
После этого буржуазные филистёры вернулись к рассуждениям о том, что борьба между сталинизмом и троцкизмом представляет собой лишь столкновение личных амбиций или в лучшем случае борьбу двух «оттенков» в большевизме. Такая трактовка была связана с реакцией на сталинские преступления со стороны либералов и социал-демократов, которых Октябрьская революция заставила было усомниться в своих идеях. «Нравственная гангрена советской бюрократии кажется им реабилитацией либерализма. На свет извлекаются затасканные проповеди: „всякая диктатура заключает в себе залог собственного разложения“; „только демократия обеспечивает развитие личности и пр.“» Такое противопоставление демократии и диктатуры служило осуждению социализма во имя буржуазного режима. Теоретическая несостоятельность подобных рассуждений обнаруживалась в том, что «мерзость сталинизма как историческая реальность противопоставляется демократии как надисторической абстракции. Но демократия тоже имела свою историю, в которой не было недостатка в мерзости. Для характеристики советской бюрократии мы заимствуем имена „термидора“ и „бонапартизма“ из истории буржуазной демократии, ибо — да будет известно запоздалым либеральным доктринёрам,— демократия появилась на свет вовсе не демократическим путём» [851].
Более конкретный характер носили рассуждения тех доктринёров, которые считали себя марксистами, но враждебно противопоставляли свои позиции большевизму. «Мы всегда это предсказывали,— говорят они: начав с запрещения других социалистических партий, с подавления анархистов, с установления диктатуры большевиков в Советах, Октябрьская революция не могла не придти к диктатуре бюрократии. Сталинизм есть продолжение и вместе банкротство ленинизма» [852].
В таких утверждениях, подчёркивал Троцкий, фактически отождествлялись три тесно связанных между собой, но самостоятельных исторических явления — большевизм, Октябрьская революция и Советский Союз. В результате такого отождествления сложная и противоречивая социальная реальность подменялась одним логически выделенным её элементом — «чистым» большевизмом.
Между тем сам «большевизм рассматривал себя как один из факторов истории, её „сознательный“ фактор — очень важный, но не решающий» [853]. Завоевание власти не превратило большевистскую партию в полновластного хозяина и демиурга исторического процесса. Получив возможность с недоступной ей ранее силой воздействовать на развитие общества, партия в то же время сама подверглась усиленному воздействию со стороны всех других его элементов. Под прямыми ударами враждебных сил она могла лишиться власти. Удержав власть, она могла внутренне переродиться. Неоднократно указывая на обе эти опасности, Ленин подчёркивал, что бюрократизация советского режима способна привести к перерождению рабочего государства, вышедшего из Октябрьской революции. Этой диалектики исторического процесса не понимали те, кто в гниении сталинской бюрократии пытались найти уничтожающий довод против большевизма. Из того факта, что Октябрьская революция на определённой стадии её развития привела к торжеству бюрократии с её системой гнёта, хищничества и фальсификаций, они делали ложный вывод: нельзя бороться против сталинизма, не отвергая большевизм.
Конечно, отвечал на такие рассуждения Троцкий, сталинизм в формальном смысле вырос из большевизма. На этом обстоятельстве паразитировала московская бюрократия, которая ради обмана масс продолжала называть себя большевистской партией и пользовалась старой большевистской символикой. Эти маскировочные приёмы воспринимались всерьёз теми отступниками от большевизма, которые подменяли видимостью сущность и тем оказывали лучшую услугу сталинскому режиму.
В действительности, как подчёркивал Троцкий, сталинизм «вырос» из большевизма «не логически, а диалектически: не в порядке революционного утверждения, а в порядке термидорианского отрицания… Нынешняя „чистка“ проводит между большевизмом и сталинизмом не просто кровавую черту, а целую реку крови. Истребление всего старого поколения большевиков, значительной части среднего поколения, участвовавшего в гражданской войне, и той части молодёжи, которая серьёзнее восприняла большевистские традиции, показывает не только политическую, но прямо-таки физическую несовместимость сталинизма и большевизма. Как же можно не видеть этого?» [854]
Выведение сталинизма из большевизма или из марксизма Троцкий считал частным случаем выведения контрреволюции из революции, характерного для либерально-консервативной и реформистской мысли. Этот приём спекулировал на том, что революции, при которых сохранялось классовое членение общества, всегда порождали контрреволюцию. «Не показывает ли это, спрашивает резонёр, что в революционном методе есть какой-то внутренний порок? Ни либералы, ни реформисты не сумели, однако, до сих пор изобрести более „экономные“ методы. Но если не легко рационализировать на деле живой исторический процесс, то зато совсем не трудно рационалистически истолковывать смену его волн, выводя логически сталинизм из „государственного социализма“, фашизм из марксизма, реакцию из революции, словом, антитезис из тезиса» [855].
Часть рационалистов, как подчёркивал Троцкий, пользовалась более конкретной аргументацией, выводя сталинизм не из большевизма в целом, а из политических методов, применённых последним в экстремальных исторических условиях: запрещения других политических партий, дополненного запрещением фракций внутри самой правящей партии. Применение этих вынужденных мер, не вытекавших из теории большевизма, сигнализировало, как это с самого начала было ясно большевикам, о величайшей опасности. Отдавая себе отчёт во временном характере этих мер, большевики применили их в исторической ситуации, которая характеризовалась слабостью Советского государства, утвердившегося в отсталой и истощённой стране и окружённого со всех сторон врагами. «Если б революция победила хотя бы только в Германии, надобность запрещения других советских партий (т. е. входивших до 1921 года в Советы.— В. Р.) сразу отпала бы» [856].
