Истории для размышлений - Букай Хорхе (чтение книг TXT) 📗

Мечты-семена

В тишине размышлений я воспринимаю

свой внутренний мир

похожим на семя,

которое кажется маленьким и незначительным,

но в то же время полно возможностей.

И я вижу в нем зародыш великолепного дерева,

дерева моей жизни в непрерывном развитии.

Едва зародившись, каждое семя несет в себе

дух дерева, в которое оно превратится.

Каждое семя знает, как стать деревом,

попав в плодородную почву.

Поглощать питательные соки,

расправлять ветви и листву,

покрываться цветами и фруктами,

чтобы дать то, что может.

Каждое семя знает, как стать деревом.

И семян столько, сколько у нас желаний.

Внутри нас множество порывов

ждут часа, когда их раскроют,

чтобы пустить корни и родиться.

Вновь умереть семенами…

чтобы превратиться в деревья.

Красивые и гордые деревья

скажут нам твердо,

чтобы мы услышали голос своей души,

чтобы прислушались

к мудрости нашей мечты, которая еще только зреет.

Мечты освещают нам путь,

указывают курс и подают сигналы.

Они проявляются

в каждом поступке и в каждый момент,

меж предметов и людей,

и в скорби и в радости,

в победах и поражениях,

Мечты учат нас, во сне или наяву,

видеть себя,

слышать себя,

понимать.

Указывают нам путь мимолетными озарениями

или ослепляющим светом молний.

И так мы растем,

развиваемся,

становимся умнее…

И пока мы идем

по этому вечному настоящему под названием жизнь,

семена наших желаний

превращаются в деревья,

расправляют свои ветви,

которые, как гигантские крылья,

взмывают в небеса,

одним взмахом объединяя

наше прошлое и будущее.

Не стоит бояться…

Мудрость их не оставит…

Потому что каждое семя знает,

как стать деревом.

Эпитафия на смерть необычного человека

28 ноября 1984 года.

Сегодня умер человек.

Этот человек был моим другом.

Ему было 35 лет.

С точки зрения статистики он был слишком молод, если учесть среднюю продолжительность жизни.

Он прожил достаточно времени для того, что он сделал, и совершенно недостаточно для того, на что он был способен.

Он был интересной личностью, но вдобавок еще и очень необычным человеком. Мнения о нем расходятся: одни считали его невыносимым педантом, а другие уверяли, будто он обладал блестящим умом и недостатком скромности, как это часто бывает у гениев. Я же, знавший его лучше всех, могу сказать, что он не был ни гением, ни педантом. Он был человеком, который получал удовольствие от того, что делал. Он называл себя гедонистом и, следовательно, жил, работая себе в радость.

Наверное, это безудержное стремление к действию и стало причиной одной большой проблемы в его отношениях с окружающими. Все казались ему слишком медлительными и пассивными, и по какой-то причине, о которой я могу догадаться, он постоянно находился среди людей, не отличавшихся особой живостью ума, и беспощадно их критиковал. Чтобы попытаться объяснить такое поведение, — а может быть, для того, чтобы оправдать друга, — я предположу, что он всю жизнь не только не считал себя гением, но и подозревал в глубине души, что был глупцом, бестолочью, никчемным человеком, неспособным ни к какой творческой деятельности.

Моему другу была больше по душе зрелищность действий, а не действия сами по себе. Его любовные увлечения должны были быть страстью. Широта его интересов безгранична. Его увлечения ни с чем не сравнимы. Его энергия неисчерпаема. Вот почему он был замечательным профессионалом: психотерапевтом, владевшим техникой катарсиса. Он, как никто другой, мог снимать стресс, занимаясь любимым делом. (Я спрашиваю себя, нашел ли он то, что искал? К тому же он постоянно жаловался, что не может найти подходящего врача. Возможно, ему требовался такой же врач, каким был он сам…)

Как бы там ни было, он был замечательным человеком. Как не полюбить того, кто полностью отдавался любому затеянному делу, важному или незначительному, с одинаково безудержным и подчас нелепым энтузиазмом?

Была и другая сторона у этой яркой личности. Другое, более патетическое, как он выражался, видение ситуации… Возможно, наименее привлекательной чертой его характера или же (почему бы и нет?) движущей силой его поступков было вот что:

Этому человеку все очень быстро надоедало.

Становилось скучно.

Скука. Наверное, именно она определяла жизнь моего большого друга и товарища. Увлеченность сменялась усталостью от людей, работы, спорта, манеры одеваться и говорить. Откровенно говоря, ему наскучило собственное существование. Но, несмотря на это, сегодня, когда пришло время подвести итоги, я должен признаться: было и то, что ему никогда не надоедало. Он жил для этого и ради этого, со всей страстью, с которой он наслаждался всем остальным. Ясный образ, встающий перед глазами: он и дети. Я никогда не видел, чтобы он уставал, раздражался от общения со своими детьми или не хотел их видеть.

(Может быть, с ними у него просто не было времени на тоску? К счастью, мы уже никогда об этом не узнаем.)

Без сомнения, этот человек любил своих детей больше всего на свете. Не знаю, любил ли он кого-нибудь, как своих детей? (Не «так, как», а именно «как» своих детей.) Более того: любил ли он кого-нибудь по-настоящему? (В том смысле, в котором он понимал слово «любить»?) То есть: принимал ли он кого-нибудь без оговорок? Это и есть загадка. По моему скромному мнению, он любил до тех пор, пока… ему не начинал нравиться кто-то другой. Потому что, как только это происходило, любовь, благодушие и щедрость, казалось, испарялись и их место занимали отвратительные требования, нездоровые надежды и самые низкие страсти…

Если есть сомнения в том, любил ли он, то нет никаких сомнений, что он никогда не чувствовал себя по-настоящему любимым.

За спиной у этого «всемогущего» человека, сильного, неуязвимого, «пандорного» (позволим себе этот неологизм), прячась в тени этого всеобщего любимца, шел совсем другой человек, его второе «я». Тайно, словно мрачный мистер Хайд, только не жестокий, а нуждающийся в расположении к себе. Другой человек, со множеством недостатков, слабый, требовательный, надоедливый и несчастный. Нелюбимый, неуверенный в себе, неудовлетворенный… Этому человеку понадобилось больше чем полжизни, чтобы встретиться лицом к лицу со своим затаившимся Эго. И, наконец, ему повезло: не из-за храбрости, поскольку храбрым он не был, а из-за упрямства… Когда после двадцати лет поисков он обнаружил себя самого (или решил, что обнаружил), он понял также (или решил, что понял) и то, что другие (те, кого он любил) продолжали желать, чтобы он оставался прежним. Тем, каким он был до встречи с самим собой.

И он отступил.

Он согласился вечно исполнять роль супергероя, вынужденный стойко отрицать мрачные стороны своей души.

Даже он сам не знал, как сумел добиться того, что никогда ни на кого не рассчитывал. «Рассчитывал» в том смысле, как он понимал это слово, то есть безоговорочно. В глубине души он был уверен, что никто не может рассчитывать на другого человека безоговорочно, но в то же время он никак не мог избавиться от этих нелепых поисков того, к чьей груди он бы мог преклонить уставшую голову, закрыть глаза и успокоиться.