Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака - Лифтон Бетти Джин (книги онлайн бесплатно .TXT) 📗
Корчак написал статью «Три течения» для влиятельного польского журнала, как будто урезонивающие слова могли остановить вздымающуюся волну антисемитизма. Признавая, что между поляками и евреями отношения всегда были сложными, что антагонизм исходит от обеих сторон, он призвал к вере в общую историю, связавшую их воедино.
В польском обществе, указал он, существуют три четкие течения. Первое составляют аристократические поляки с фамилиями, кончающимися на «-ский» и «-ич». Они всегда старались обособиться от тех, чьи фамилии кончаются на «-берг», «-зон» и «-штейн». Второе течение слагается из «наследников Соломона, Давида, Исайи, Маккавеев, Галеви и Спинозы — законодателей, мыслителей, поэтов — старейшей аристократии Европы с Десятью заповедями в их гербах». И те, из кого оно слагается, тоже предпочитают обособляться.
Но есть еще третье течение, и его члены всегда утверждали: «Мы сыны одного праха. Века взаимных страданий и Успеха сделали нас звеньями одной цепи. Одно солнце светит на нас, один град губит наши поля, одна земля покоит кости наших предков. В нашей истории больше слез, чем улыбок, но не по нашей вине. Так разведем же вместе общий костер…» Он закончил статью признанием: «Сам я принадлежу к третьему течению».
Антисемитизм продолжал расти в тени польского национализма, будто ядовитый гриб. Вскоре после того, как Корчак и Стефа переселили детей в новое здание, распространились слухи, что русские рабочие, строящие мосты через Вислу, задумали устроить погром. Фонари в еврейских кварталах будут опрокинуты, и явятся русские, переодетые в старые еврейские лапсердаки, которые они якобы усердно покупают у старьевщиков. Корчак оставлял боковую калитку в ограде отпертой, чтобы обеспечить быстрое бегство, если начнутся бесчинства.
В 1913 году антисемитская истерия усилилась еще больше из-за суда над Бейлисом, происходившего тогда в Киеве. Мендель Бейлис, мелкий конторский служащий, был обвинен в убийстве христианского мальчика, чтобы использовать его кровь в пасхальной маце. Такие обвинения выдвигались против евреев в Восточной и Центральной Европе на протяжении веков, но весть об этом пронеслась по Польше, как степной пожар. Григорий Шмуклер вспоминает, как уличные мальчишки швыряли камни в него и других сирот, когда они шли в школу или из школы, вопя: «Бейлис! Бей-лис!» Даже когда в Киеве Бейлиса признали невиновным, эти ребята не прекратили своих издевательств: «Трави жидов собаками!»
Корчак пытался налаживать хорошие отношения с соседскими детьми, приглашая их после школы играть с его сиротами. Именитый немецкий философ Герман Коген, посетивший Дом сирот, завершая в 1914 году объезд восточноевропейских еврейских общин, был поражен тем, что было достигнуто в приюте в таких тяжелых условиях. В отличие от других ассимилированных западных евреев, которые относились к своим восточным собратьям с пренебрежением, полагая, что те еще не до конца расстались со Средневековьем, Коген восторженно отозвался в газете Мартина Бубера «Der Jude»: «На меня произвели глубокое впечатление посещения образцовых сиротских приютов и особенно того, которым с неутомимой любовью и пониманием современных требований управляет в Варшаве доктор Гольдшмидт».
В те весну и лето, пока кафе полнилось слухами о надвигающейся войне, Корчак прибегнул к дипломатии иного рода. Он убедил Общество помощи сиротам закупить двести горшков с цветами, чтобы его воспитанники подарили их соседям. Пусть остальную Варшаву занимала возможность мирового конфликта, но из конца в конец Крохмальной улицы окна будут на солнце пылать красной геранью.
Глава 10
КАК ЛЮБИТЬ РЕБЕНКА
Разразившаяся великая война положила конец планам с геранью. В Варшаве воцарился хаос. В августе 1914 года город наводнили беженцы из соседних областей, люди метались, запасаясь продуктами и всем необходимым. Ортодоксальные евреи в дальнем конце Крохмальной не сомневались, что настал последний бой с Гогом и Магогом, после которого явится Мессия. Светский вариант того же чувства внушил Корчаку надежду, что этот конфликт породит новый чистый мир. Когда его снова призвали в качестве врача в царскую армию, он не мог знать, что пройдут четыре долгих кровавых года, прежде чем он увидит новый мир, а также и свой приют.
Для поляков война обернулась особой трагедией. Мобилизованные всеми тремя разделившими Польшу державами — восемьсот тысяч в русской армии, четыреста тысяч в австрийской и двести тысяч в немецкой, — они оказались перед страшной необходимостью сражаться друг против друга. Даже их лидеры не могли прийти к согласию относительно того, кто величайший враг — Россия, Германия или Австрия. Те, кто саркастически шутил, будто воссоединиться Польша сможет, только если поражение потерпят все три империи, никак не предполагали, что исход войны будет именно таким.
Корчак метался, как и все остальные, пытаясь организовать что-то для Стефы и сирот на время своего отсутствия.
Исаак Элиасберг, тоже мобилизованный, уже не сможет ничем помочь. Пожертвования почти прекратились, а число детей, нуждающихся в помощи, возросло. Когда банк отказался выдать ему больше двухсот пятидесяти рублей из пяти тысяч на его личном счету, Корчак отправился к своему издателю Якубу Мортковичу за сотней рублей, которые оставил у него «на черный день». В более счастливые времена он часто присоединялся к элите варшавской интеллигенции, собиравшейся в комнате за книжной лавкой Мортковича или за кофе с кремовыми пирожными в «Земьянской», популярном литературном кафе, помешавшемся в том же дворе на Мазовецкой улице. Морткович, ассимилированный еврей, привлекал в свое издательство лучших писателей, печатая их книги по высшему разряду. Его жена, Янина (настолько же разговорчивая, насколько ее муж был молчалив), публиковала рассказы Корчака в детском журнале «На солнышке», который издавала вместе со Стефанией Семполов-ской. Это был тесно сплоченный литературный мирок, и Морткович, в отличие от банка, без колебаний вручил своему знаменитому автору нужные ему сто рублей. Он даже обещал приглядывать за матерью Корчака во время его отсутствия.
Корчаку было тяжело прощаться с детьми. До сих пор это они покидали его, когда настолько взрослели, что отправлялись искать свое место в широком мире. Он старался стойко переносить эти прощания и сосредоточивал внимание на вновь поступивших. Но теперь покидал их он, причем тогда, когда они особенно в нем нуждались.
Пока Корчак успокаивал сирот, его самого успокаивала Стефа, хотя сама была подавлена свалившейся на нее полной ответственностью за детей, чье число возросло до ста пятидесяти. За несколько месяцев до начала войны исполнилась ее мечта: она послала свою любимую Эстерку Вейн-трауб в бельгийский университет и даже слушать не захотела, когда Корчак сказал, что следовало бы попросить Эстерку вернуться. Но перед отъездом из Варшавы Корчак по собственной инициативе написал Эстерке, до чего он озабочен, что Стефа остается одна. Как он и надеялся, Эстерка бросила занятия и поспешила вернуться. Следующие два года она была рядом со Стефой, работая не покладая рук в трудных условиях немецкой оккупации — даже таскала заболевших детей в больницу на спине. Когда Эстерка заразилась тифом и умерла во время эпидемии 1916 года, Стефе казалось, что она потеряла собственную дочь. Обезумев от горя, она даже чуть было не оставила свою работу, но слишком уж много детей зависело от нее, и она вынудила себя продолжать. Но никогда больше Стефа не позволяла себе так полюбить какого-нибудь ребенка.
Корчака прикомандировали к дивизионному полевому госпиталю на Восточном фронте. Эта жестокая война, которую он прошел в тяжелой русской военной форме и высоких сапогах, пока войска России и Австро-Венгерской империи двигались через беззащитные деревни Восточной Европы, внушила ему, что люди маршируют «под тиканье часов с одной стрелкой — мечом». И даже не люди, а «буйствующие бесы в пьяной процессии». И во имя чего?
