Сверхъестественное в первобытном мышлении - Леви-Брюль Люсьен (электронные книги без регистрации .txt) 📗
Точно так же паралич, болевые ощущения, наконец, смерть, вызываемые ядом, отнюдь не необходимые следствия присутствия яда в теле, это лишь средства, которые избрала мистическая сила для умерщвления жертвы.
Мы видим теперь ту основную причину, которая делает первобытное мышление безразличным к выяснению вторичных (естественных) причин. Для него привычен этот тип причинности, который вскрывает, так сказать, переплетение естественных причин. В то время как последние составляют сцепления и комплексы, развертывающиеся во времени и пространстве, мистические причины, в сторону которых почти всегда направлено первобытное мышление, будучи внепространственными, а иногда даже и вневременными, исключают саму идею подобных сцеплений и комплексов. Действие этих причин может быть лишь непосредственным. Даже если действие совершается на расстоянии (как часто происходит при колдовстве), даже если действие должно сказаться лишь по истечении определенного срока, оно тем не менее представляется, вернее, ощущается как действие, проявляющееся через какие-нибудь посредствующие звенья.
Насквозь мистическая связь, или, чаще всего, предассоциация, непосредственно связывает таинственную силу с произведенным ею действием, как бы оно ни было отдалено во времени или пространстве. Вопрос как? почти никогда не ставится этим мышлением. В то же время непосредственный характер мистической причинности равносилен тому, что мы называем чувственной, разумной или интуитивной очевидностью. Природе предассоциации присуща полная бесспорность. Когда туземцы видят, что европейцы отказываются признавать веру подобной связи, они относятся к ним с жалостью или просто думают, что то, что годится для них, не годится для белых. Заключение это совершенно правильно, но не в том смысле, в каком они думают.
Преобладание в сознании этого типа мистической и непосредственной причинности придает их мышлению в целом те самые свойства, которые делают для нас столь трудным проникновение в процесс данного мышления. Ибо надо думать, что ни время, ни пространство не являются для них точно тем же, чем они служат для нас; я разумею для нас в повседневной жизни, а не в научном или философском мышлении. Можем ли мы представить, чем была бы привычная для нас идея времени, если бы мы не привыкли рассматривать явления как связанные между собою причинной связью?
Именно потому, что эти явления располагаются для нас, причем нам для этого не требуется предварительного анализа, в необратимые ряды с определенными и поддающимися измерению промежутками, именно потому, что следствие и причина представляются нам как бы построенными в ряды в окружающем пространстве, именно поэтому время кажется нам также однородной величиной, делимой на части, тождественные между собою и следующие одна за другой в совершенно правильном порядке. Каким должно быть представление о времени для умов, совершенно безразличных к правильным рядам явлений в пространстве и не уделяющих никакого внимания, по крайней мере сознательно, необратимой последовательности причин и следствий? Лишенное опоры представление о времени может быть неотчетливым, неопределенным. Оно скорее приближается к субъективному восприятию длительности не без некоторого сходства с тем, что было описано Бергсоном 31.
Представление, которое мы имеем о времени, кажется нам прирожденным свойством человеческого сознания. Это, однако, иллюзия. Идея времени почти не существует для первобытного мышления, которое усматривает непосредственную причинную связь между данным явлением и внепространственной таинственной силой.
Как показал Юбер, первобытное мышление обладает скорее неким чувством времени, сообразно субъективным качествам последнего, чем представляет его себе в объективных признаках. «Негры более отдаленных районов, — пишет Босман, — различают время весьма забавным образом, а именно на время счастливое и несчастливое. В некоторых областях большой счастливый период длится 19 дней, а маленький (ибо следует иметь в виду, что они делают еще и это различие) — 7 дней; между двумя периодами они насчитывают 7 несчастных дней, которые, по существу, являются их вакациями, ибо они не путешествуют в течение этих дней и не отправляются в поход, не предпринимают ничего значительного, а проводят их в ничегонеделании». Здесь легко прослеживается классическое деление на счастливые и несчастливые периоды у римлян. Периоды и выдающиеся моменты времени характеризуются происходящими в них проявлениями мистических сил; на них почти исключительно и сосредоточивается первобытное мышление. Некоторые наблюдатели отметили это в определенной форме.
Так, «то, что мы, европейцы, называем прошедшим, связано с настоящим, а настоящее в свою очередь связано с будущим. Однако эти люди, верящие, что жизнь состоит из двух нераздельных и входящих одно в другое существований: человеческого в духовном и духовного в человеческом, — для этих людей время не имеет в действительности тех делений, которыми оно обладает для нас. Точно так же оно не имеет ни ценности, ни объекта, поэтому к нему относятся с безразличием и пренебрежением, совершенно необъяснимыми для европейца». Этот замечательный отрывок из сообщений майора Леонарда отличается неясностью, быть может, в не меньшей степени, что и сами представления, которые он хочет выразить. Однако таковы именно представления умов, которые по крайней мере живут столько же в мире невидимых реальностей, сколько в том мире, который мы называем объективной действительностью.
То, что было сказано выше о времени, приложимо также к пространству и по тем же основаниям. Пространство, которое мы представляем совершенно однородным, не только пространство геометрии, но и то, которое рисуется повседневно, видится нам фоном, независимым от предметов, которые на нем или в нем высвечиваются. То обстоятельство, что явления совершаются в той или иной области пространства, на севере или на юге, вверху или внизу, справа или слева от нас, никак не касается, на наш взгляд, самих явлений, но только позволяет нам располагать их в пространстве, а часто и измерять их. Однако такое представление о пространстве возможно лишь для умов, привычных к рассмотрению рядов вторичных (естественных) причин, которые в действительности не изменяются от того, какова область пространства, в которой они даны. Представим себе умы, направленные совершенно иначе, поглощенные прежде всего и почти исключительно мистическими и таинственными силами, действие которых проявляется непосредственным образом. Эти умы не будут представлять себе пространство как однородную и безразличную к своему содержанию величину. Напротив, оно покажется им наделенным качествами и свойствами: разные области пространства будут наделены своими особыми свойствами, они будут сопричастны тем мистическим силам, которые в них обнаруживаются. Пространство будет не столько представлением, сколько ощущением, и различные направления и положения в пространстве будут качественно разниться между собой.
Таким образом, вопреки видимости однородное пространство не является, так же как и однородное время, некой прирожденной данностью сознания. Первобытный человек, несомненно, действует в пространстве точно так же, как и мы, он, несомненно, бросая свои наряды или желая достигнуть определенной цели, умеет так же, как и мы, а иногда лучше нас быстро находить направление, измерять расстояние и т. д. Однако одно дело — действие в пространстве, а другое — представление о пространстве. Здесь все обстоит так же, как и в случае причинности. Первобытные люди постоянно пользуются связью между причинами и следствиями. В изготовлении утвари, в сооружении своих силков, например, они часто обнаруживают такую сметливость, которая свидетельствует об очень тонком наблюдении связи между причиной и следствием. Следует ли отсюда, что их представление о причинности подобно нашему? Для положительного заключения следовало бы допустить, что обладать каким-нибудь способом деятельности значит уметь вместе с тем и анализировать ее и обладать знанием умственных или физиологических процессов, которые сопутствуют этой деятельности. Но допущение это такого рода, что достаточно его сформулировать, чтобы увидеть несостоятельность.
