Пастырь Добрый - Фомин Сергей Владимирович (первая книга .TXT) 📗
На утро прихожу к батюшке и говорю, что пост только что начался, а мне уж страшно, страшно за грехи свои, А что дальше–то будет? Вчера он так хорошо читал, всю душу свою проплакала, а облегчения нет. Он, как только мог, утешал меня. Сколько любви, сколько ласки было в его словах.
Потом, пристально посмотрев на меня, сказал:
— Скажите, почему вы такая грустная? Что у вас на душе? Скажи, ну? — участливо спрашивал он меня.
Я рассказала все, как было с епископом Т. и о. Константином.
Я не имела в виду это батюшке говорить, так как не полагалось со всяким пустяком приставать к своему старцу. Надо было найти силы в себе, чтобы исполнить приказание духовного отца. Просить для этого батюшкиной помощи было бы баловством. Но он, видя мое горе, сам пошел мне навстречу.
— Поделом, не шляйся по архиереям, — строго проговорил он, взявши меня за ухо, начал учить, как учат щенят, приговаривая. — Не шляйся, не шляйся, не шляйся!
Мне сделалось смешно, но батюшка был строгий.
— Будешь шляться, будешь еще ходить, куда не следует? — говорил он, продолжая драть меня за уши.
— Не буду, батюшка, простите, ведь это я так, по глупости.
Долго он так учил меня, наконец бросил.
— Мало тебе Маросейки? Почему у нас не была? Было так хорошо. Почему, спрашиваю? Нет, полезла к архиереям! Вот и получила. И поделом! И не так тебе еще следует! Запомни! И он крепко ударил меня по лбу, — что для тебя есть только две церкви, в которые и ходи: Маросейка, это всегда ходи, на всю жизнь, и С. в Р. [299], пока там о. Константин. Переведут его и ты перейдешь с ним. На его службы ходи только.
— Батюшка, а Никола на Песках [300]? — робко спросила я (соседняя наша церковь, куда я часто ходила). — Там очень диакон хороший. Молитвенник большой, потом близко от дома; ведь мне из–за Вани часто надолго нельзя отлучаться.
— Да, да, — подумавши, сказал он. — Пожалуй можно и к Николе на Песках иногда, только когда из–за дома некогда. А то всегда и на все время Маросейка. Поняли?
— Поняла, батюшка.
— Архиереев нехорошо осуждать, — продолжал он, — власть они. А вы все думаете: вот противные–то. Не ходите к ним потому, что они не простые. Редко кто из них простой. Мы с о. Константином — другое дело: что думаем, то и показываем. А у них нет. Надо уметь с ними. Особенно с епископом Т. Ну что тут прости и прости — и все. Пришла бы к нам с о. Константином: батюшка, простите… и больше ничего. А здесь и руку–то держал, и прости–то по особенному говорил. Вы их понять не можете, ну и не лезьте. Опять пойдешь шляться к ним? — добавил он, крепко дергая мне уши.
— Нет, не буду, — с уверенностью сказала я и мотнула головой, чтобы еще больше подтвердить мое решение.
— Ну, а вас мне жаль, очень жаль. Уж очень он строг, о. Константин–то. Что это с ним? Буду молиться, чтобы он стал добрее.
— Батюшка, а вы–то сами находите это нужным? — с тоской спросила я.
— Ну, а как же? Ведь он велел. Он понимает. И поделом. Другой раз не шляйся, — последний раз отодрав меня за уши, сказал батюшка. И, благословив, отпустил.
Я ушла в надежде, что, раз он будет молиться, дело мое выйдет.
Вечером пришла опять на мефимоны [301]. Когда батюшка шел к аналою, то было такое святое в нем, что я стала отходить возможно дальше, пока он не пройдет мимо.
Все так же, если не сильнее, читал о. Алексей. Чувствовалось, что сегодня он молится за свою душу, сам кается, молится особенно сильно.
О. Алексей ведь начинал свой последний Великий пост на земле и последний раз приносил Господу покаяние за себя и свою паству.
У меня еще больше было слез, еще больше разрывалась душа от покаяния, еще сильнее просила Бога простить меня.
На другой день, перед тем, как идти исповедываться к о. Константину, прихожу к батюшке.
Он как–то странно посмотрел на меня, точно изучая меня, а у самого глаза темные, большие–большие.
— Батюшка, — с отчаяньем сказала я, — я все еще боюсь, грехов много. Как проведу я пост? Пасхи не будет.
— Ну, теперь уж кажется нечего бояться… после вчерашнего, — как–то странно проговорил он. — Слезы–то еще остались? — пошутил он. Голос его дрогнул.
— Батюшка, что толку в слезах моих. Батюшка, а я вот еще не сделала, что о. Константин велел.
— Ну, ничего, авось забыл. Простит. Он добрый, — улыбаясь, сказал он.
Нет, нет, подумала я, не такой мой «отец», чтобы простить. На исповеди у о. Константина он как всегда на все мои грехи отвечал:
— Бог простит.
Когда же я сказала, что не исполнила его приказания и просила простить его (этот грех), он промолчал. Я упала ему в ноги. Он только сказал: что не сделано, остается не сделанным. Но грехи разрешил и на утро я причащалась. А после, как всегда, пошла к батюшке показываться.
— А наше с вами дело, батюшка, не вышло.
Он удивленно вскинул на меня глаза.
— Насчет епископа Т.
— Неужели не простил! — удивленно воскликнул он. — Однако же! — Потом, радостно потирая руки, добавил:
— Ну и о. Константин. Мне вас очень жалко, но сделать ничего не могу… Буду молиться за вас, чтобы Господь помог вам.
Опять настало время исповедываться у о. Константина. Опять валялась в ногах у него. Но опять услыхала от него те же слова. Я испугалась, что таким образом и Пасхи не будет у меня. Решила во что бы то ни стало исполнить наложенное.
Пошла на дом к архиерею, он меня знал немножко — не приняли. Узнала, где он будет на Страстной вести общую исповедь.
Отправилась. Церковь домовая, все свои, все из «обобранных». Всю службу я простояла на коленях, каясь Богу в своем грехе, а потом, как все, подошла к архиерею, поклонилась ему в ноги и, стоя на коленях, сказала:
— Простите меня, ради Христа, грешную, Владыка, за то, что я осуд…
Он не дал докончить, накрыл омофором и громко сказал:
— Разрешаю все грехи твои, Александра.
Я заставила себя поцеловать край одежды его в знак почтения, и когда все кончилось и он уходил, окруженный своими, я снова подошла к нему, поклонилась ему в ноги и попросила его св. молитв за мою грешную душу.
Из церкви вышла я точно из бани, но на душе было легко. Полетела к о. Константину. Все рассказала ему. Он остался очень доволен и так тепло и ласково сказал:
— Бог простит, — и дал гостинец.
Веселая прихожу к батюшке. Он до мельчайших подробностей велел все рассказать ему. Остался очень доволен, особенно тем, что я, каясь, всю службу простояла на коленях.
— Это очень хорошо. Очень. Всегда так делай. Всегда. — И взгляд его темных–темных глаз, казалось, хотел запечатлеть это в душе моей.
И с тех пор в дни поста, когда о. Константин требовал особенного покаяния или когда «отцы» мои за что–нибудь ставили меня на покаяние, считалось, что нужно каяться так.
И иногда казалось, что не выдержишь, но вспомнишь темные глаза о. Алексея и эти его слова, и чувствуешь, что иначе нельзя и стараешься не ослабнуть. И молитва делалась сильнее.
Как–то батюшка сказал:
— Надо сказать, что, хотя и плохо везешь, но все же много можно накладывать — свезешь.
И потом всегда это говорил, когда особенно трудна была учеба и сурова для меня духовная жизнь.
Уже после батюшкиной кончины я поняла, почему ему так хотелось, чтобы я была на Вечерне Прощенного Воскресения, как несколько раз высказывал он мне. В это воскресение батюшка говорил проповедь, в которой прощался с нами навсегда. Видя в этот Великий пост мое покаяние и труды внешние и внутренние, батюшка часто принимал меня особенно ласково. Бывало, так бережно–тихо исправляет, утешает, ободряет. Особенно тяжело как–то было. Казалось, духовная жизнь Вани не двигалась совсем. Со слезами излила свое горе батюшке. Он так участливо старался утешить меня. Отечески нежно ласкал меня и, наконец, сказал:
