Поэтика Ф. М. Достоевского: опыт интерпретации - Тяпугина Наталия Ю. (книги без регистрации .TXT) 📗
– Ничего не стану отрицать, но согласитесь, что в вашей статье…
– Резко, хотите сказать? Но ведь тут, так сказать, польза обществу, согласитесь сами, и, наконец, возможно ли пропустить вызывающий случай? Тем хуже виновным, но польза обществу прежде всего. Что же касается до некоторых неточностей, так сказать, гипербол, то согласитесь и в том, что прежде всего инициатива важна, прежде всего цель и намерение; важен благодетельный пример, а уже потом будем разбирать частные случаи, и наконец, тут слог, тут, так сказать, юмористическая задача, и, наконец – все так пишут, согласитесь сами! Ха-ха!
– Да, совершенно ложная дорога! Уверяю вас, господа, – вскричал князь, – вы напечатали статью в том предположении, что я ни за что не соглашусь удовлетворить г. Бурдовского, а стало быть, чтобы меня за это напугать и чем-нибудь отмстить. Но почему вы знали: я, может быть, и решил удовлетворить Бурдовского? Я вам прямо, при всех теперь заявляю, что я удовлетворю…
– Вот, наконец, умное и благородное слово умного и благороднейшего человека! – провозгласил боксер.
– Господи! – вырвалось у Лизаветы Прокофьевны.
– Это невыносимо! – пробормотал генерал.
– Позвольте же, господа, позвольте, я изложу дело, – умолял князь: – недель пять назад ко мне явился в З. уполномоченный и ходатай ваш, господин Бурдовский, Чебаров. Вы его уж очень лестно описали, господин Келлер, в вашей статье, – обратился князь, вдруг засмеявшись, к боксеру: – но он мне совсем не понравился. Я только понял с первого разу, что в этом Чебарове всё главное дело и заключается, что, может быть, он-то и подучил вас, господин Бурдовский, воспользовавшись вашею простотой, начать это всё, если говорить откровенно.
– Это вы не имеете права… я… не простой… это… – залепетал в волнении Бурдовский.
– Вы не имеете никакого права делать такие предположения, – назидательно вступился племянник Лебедева.
– Это в высшей степени обидно! – завизжал Ипполит: – предположение обидное, ложное и не идущее к делу!
– Виноват, господа, виноват, – торопливо повинился князь: – пожалуста, извините; это потому, что мне подумалось, что не лучше ли нам быть совершенно откровенными друг с другом, но ваша воля, как хотите. Я Чебарову сказал, что так как я не в Петербурге, то немедленно уполномочиваю приятеля повести это дело, а вас, господин Бурдовский, о том извещу. Я прямо вам скажу, господа, что мне показалось это дело самым мошенническим, именно потому, что тут Чебаров… Ох, не обижайтесь, господа! Ради бога не обижайтесь! – испуганно вскричал князь, видя снова проявление обидного смятения Бурдовского, волнение и протест в его друзьях: – это не может до вас относиться лично, если я говорю, что считал это дело мошенническим! Ведь я никого из вас не знал тогда лично, и фамилий ваших не знал; я судил по одному Чебарову; я говорю вообще, потому что… если бы вы знали только, как меня ужасно обманывали с тех пор, как я получил наследство!
– Князь, вы ужасно наивны, – насмешливо заметил племянник Лебедева.
– И при этом – князь и миллионер! При вашем, может быть, и в самом деле добром и простоватом сердце, вы всё-таки не можете, конечно, избавиться от общего закона, – провозгласил Ипполит.
– Может быть, очень может быть, господа, – торопился князь, – хоть я и не понимаю про какой вы общий закон говорите; но я продолжаю, не обижайтесь только напрасно; клянусь, я не имею ни малейшего желания вас обидеть. И что это в самом деле, господа: ни одного-то слова нельзя сказать искренно, тотчас же вы обижаетесь! Но, во-первых, меня ужасно поразило, что существует «сын Павлищева» и существует в таком ужасном положении, как объяснил мне Чебаров. Павлищев – мой благодетель и друг моего отца. (Ах, зачем вы такую неправду написали, господин Келлер, в вашей статье про моего отца? Никакой растраты ротной суммы и никаких обид подчиненным не было – в этом я положительно убежден, и как у вас рука поднялась такую клевету написать?) А то, что вы написали про Павлищева, то уж совершенно невыносимо: вы называете этого благороднейшего человека сладострастным и легкомысленным так смело, так положительно, как будто вы и в самом деле говорите правду, а между тем это был самый целомудренный человек, какие были на свете! Это был даже замечательный ученый; он был корреспондентом многих уважаемых людей в науке и много денег в помощь науки употребил. Что же касается до его сердца, до его добрых дел, о, конечно, вы справедливо написали, что я тогда был почти идиотом и ничего не мог понимать (хотя я по-русски всё-таки говорил и мог понимать), но ведь могу же я оценить всё, что теперь припоминаю…
– Позвольте, – визжал Ипполит, – не слишком ли это будет чувствительно? Мы не дети. Вы хотели идти прямо к делу, десятый час, это вспомните.– Извольте, извольте, господа, – тотчас же согласился князь; – после первой недоверчивости я решил, что я могу ошибаться, и что Павлищев действительно мог иметь сына. Но меня поразило ужасно, что этот сын так легко, то-есть, я хочу сказать, так публично выдает секрет своего рождения и, главное, позорит свою мать. Потому что Чебаров уже и тогда пугал меня гласностию…
– Какая глупость! – закричал племянник Лебедева.
– Вы не имеете права… не имеете права! – вскричал Бурдовский.
– Сын не отвечает за развратный поступок отца, а мать не виновата, – с жаром провизжал Ипполит.
– Тем скорее, казалось бы, надо было щадить… – робко проговорил князь.
– Вы, князь, не только наивны, но, может быть, еще и подальше пошли, – злобно усмехнулся племянник Лебедева.
– И какое право имели вы!.. – завизжал самым неестественным голосом Ипполит.
– Никакого, никакого! – поспешно перебил князь: – в этом вы правы, признаюсь, но это было невольно, и я тотчас же сказал себе тогда же, что мои личные чувства не должны иметь влияния на дело, потому что если я сам себя признаю уже обязанным удовлетворить требования господина Бурдовского, во имя чувств моих к Павлищеву, то должен удовлетворить в каком бы то ни было случае, то-есть, уважал бы или не уважал бы я господина Бурдовского. Я потому только, господа, начал об этом, что мне всё-таки показалось неестественным, что сын так публично открывает секрет своей матери… Одним словом, я, главное, по этому и убедился, что Чебаров должен быть каналья и сам наустил господина Бурдовского обманом на такое мошенничество.
– Но ведь это уж невыносимо! – раздалось со стороны его гостей, из которых некоторые даже повскакали со стульев.
– Господа! Да я потому-то и решил, что несчастный господин Бурдовский должен быть человек простой, беззащитный, человек, легко подчиняющийся мошенникам, стало быть, тем пуще я обязан был помочь ему, как «сыну Павлищева», – во-первых, противодействием господину Чебарову, во-вторых, моею преданностью и дружбой, чтоб его руководить, а в-третьих, назначил выдать ему десять тысяч рублей, то-есть всё, что, по расчету моему, мог истратить на меня Павлищев деньгами…
– Как! Только десять тысяч! – закричал Ипполит.
– Ну, князь, вы очень не сильны в арифметике, или уж очень сильны, хоть и представляетесь простячком, – вскричал племянник Лебедева.
– Я на десять тысяч не согласен, – сказал Бурдовский.
– Антип! Согласись! – скорым и явственным шепотом подсказал боксер, перегнувшись сзади чрез спинку стула Ипполита: – согласись, а потом после увидим!
– Па-аслушайте, господин Мышкин, – визжал Ипполит, – поймите, что мы не дураки, не пошлые дураки, как думают, вероятно, о нас все ваши гости и эти дамы, которые с таким негодованием на нас усмехаются, и особенно этот великосветский господин (он указал на Евгения Павловича), которого я, разумеется, не имею чести знать, но о котором, кажется, кое-что слышал…
– Позвольте, позвольте, господа, вы опять меня не поняли! – в волнении обратился к ним князь: – во-первых, вы, господин Келлер, в вашей статье чрезвычайно неточно обозначили мое состояние: никаких миллионов я не получал: у меня, может быть только восьмая или десятая доля того, что вы у меня предполагаете; во-вторых, никаких десятков тысяч на меня в Швейцарии истрачено не было: Шнейдер получал по шестисот рублей в год, да и то всего только первые три года, а за хорошенькими гувернантками в Париж Павлищев никогда не ездил; это опять клевета. По-моему, на меня далеко еще меньше десяти тысяч всего истрачено, но я положил десять тысяч, и, согласитесь сами, что, отдавая долг, я никак не мог предлагать господину Бурдовскому более, даже если б я его ужасно любил, и не мог уже по одному чувству деликатности, именно потому, что отдавал ему долг, а не посылал ему подаяние. Я не знаю, господа, как вы этого не понимаете! Но я всё это хотел вознаградить потом моею дружбой, моим деятельным участием в судьбе несчастного господина Бурдовского, очевидно, обманутого, потому что не мог же он сам, без обмана, согласиться на такую низость, как, например, сегодняшняя огласка в этой статье господина Келлера про его мать… Да что же вы, наконец, опять выходите из себя, господа! Ведь, наконец, мы совершенно не будем понимать друг друга! Ведь вышло же на мое! Я теперь собственными глазами убедился, что моя догадка была справедлива, – убеждал разгоряченный князь, желая утишить волнение и не замечая того, что только его увеличивал.
