Поэтика Ф. М. Достоевского: опыт интерпретации - Тяпугина Наталия Ю. (книги без регистрации .TXT) 📗
А князь и сам вошел робко, чуть не ощупью, странно улыбаясь, засматривая всем в глаза и всем как бы задавая вопрос, потому что Аглаи опять не было в комнате, чего он тотчас же испугался. В этот вечер никого не было посторонних, одни только члены семейства. Князь Щ. был еще в Петербурге, по поводу дела о дяде Евгения Павловича. «Хоть бы он-то случился и что-нибудь сказал», горевала о нем Лизавета Прокофьевна. Иван Федорович сидел с чрезвычайно озабоченною миной; сестры были серьезны и, как нарочно, молчали. Лизавета Прокофьевна не знала с чего начать разговор. Наконец, вдруг энергически выбранила железную дорогу и посмотрела на князя с решительным вызовом.
Увы! Аглая не выходила, и князь пропадал. Чуть лепеча и потерявшись, он было выразил мнение, что починить дорогу чрезвычайно полезно, но Аделаида вдруг засмеялась, и князь опять уничтожился. В это-то самое мгновение и вошла Аглая спокойно и важно, церемонно отдала князю поклон и торжественно заняла самое видное место у круглого стола. Она вопросительно посмотрела на князя. Все поняли, что настала разрешение всех недоумений.
– Получили вы моего ежа? – твердо и почти сердито спросила она.
– Получил, – ответил князь, краснея и замирая.
– Объясните же немедленно, что вы об этом думаете? Это необходимо для спокойствия мамаши и всего нашего семейства.
– Послушай, Аглая… – забеспокоился вдруг генерал.
– Это, это из всяких границ! – испугалась вдруг чего-то Лизавета Прокофьевна.
– Никаких всяких границ тут нету, maman, – строго и тотчас же ответила дочка. – Я сегодня послала князю ежа и желаю знать его мнение. Что же, князь?
– То-есть, какое мнение, Аглая Ивановна?
– Об еже.
– То-есть… я думаю, Аглая Ивановна, что вы хотите узнать, как я принял… ежа… или, лучше сказать, как я взглянул… на эту присылку… ежа, то-есть… в таком случае я полагаю, что… одним словом…
Он задохся и умолк.
– Ну, немного сказали, – подождала секунд пять Аглая. – Хорошо, я согласна оставить ежа; но я очень рада, что могу наконец покончить все накопившиеся недоумения. Позвольте, наконец, узнать от вас самого и лично: сватаетесь вы за меня или нет?
– Ах, господи! – вырвалось у Лизаветы Прокофьевны. Князь вздрогнул и отшатнулся; Иван Федорович остолбенел; сестры нахмурились.
– Не лгите, князь, говорите правду. Из-за вас меня преследуют странными допросами; имеют же эти допросы какое-нибудь основание? Ну!
– Я за вас не сватался, Аглая Ивановна, – проговорил князь, вдруг оживляясь, – но… вы знаете сами, как я люблю вас и верю в вас… даже теперь…
– Я вас спрашивала: просите вы моей руки или нет?
– Прошу, – замирая ответил князь.
Последовало общее и сильное движение.
– Всё это не так, милый друг, – проговорил Иван Федорович, сильно волнуясь, – это… это почти невозможно, если это так, Глаша… Извините, князь, извините, дорогой мой!.. Лизавета Прокофьевна! – обратился он к супруге за помощью, – надо бы… вникнуть…
– Я отказываюсь, я отказываюсь! – замахала руками Лизавета Прокофьевна.
– Позвольте же, maman, и мне говорить; ведь я и сама в таком деле что-нибудь значу: решается чрезвычайная минута судьбы моей (Аглая именно так и выразилась), и я хочу узнать сама и, кроме того, рада, что при всех… Позвольте же спросить вас, князь, если вы «питаете такие намерения», то чем же вы именно полагаете составить мое счастье?
– Я не знаю, право, Аглая Ивановна, как вам ответить; тут… тут что же отвечать? Да и… надо ли?
– Вы, кажется, сконфузились и задыхаетесь; отдохните немного и соберитесь с новыми силами; выпейте стакан воды; впрочем, вам сейчас чаю дадут.
– Я вас люблю, Аглая Ивановна, я вас очень люблю; я одну вас люблю и… не шутите, пожалуста, я вас очень люблю.
– Но однако же это дело важное; мы не дети, и надо взглянуть положительно… Потрудитесь теперь объяснить, в чем заключается ваше состояние?
– Ну-ну-ну, Аглая! Что ты! Это не так, не так… – испуганно бормотал Иван Федорович.
– Позор! – громко прошептала Лизавета Прокофьевна.
– С ума сошла! – так же громко прошептала Александра.
– Состояние… то-есть, деньги? – удивился князь.
– Именно.
– У меня… у меня теперь сто тридцать пять тысяч, – пробормотал князь, закрасневшись.
– Только-то? – громко и откровенно удивилась Аглая, нисколько не краснея: – впрочем, ничего; особенно если с экономией… Намерены служить?
– Я хотел держать экзамен на домашнего учителя…
– Очень кстати; конечно, это увеличит наши средства. Полагаете вы быть камер-юнкером?
– Камер-юнкером? Я никак этого не воображал, но… Но тут не утерпели обе сестры и прыснули со смеху. Аделаида давно уже заметила в подергивающихся чертах лица Аглаи признаки быстрого и неудержимого смеха, который она сдерживала покамест изо всей силы. Аглая грозно было посмотрела на рассмеявшихся сестер, но и секунды сама не выдержала, и залилась самым сумасшедшим, почти истерическим хохотом; наконец вскочила и выбежала из комнаты.
– Я так и знала, что один только смех и больше ничего! – вскричала Аделаида: – с самого начала, с ежа.
– Нет, вот этого уж не позволю, не позволю! – вскипела вдруг гневом Лизавета Прокофьевна и быстро устремилась вслед за Аглаей. За нею тотчас же побежали и сестры. В комнате остались князь и отец семейства.
– Это, это… мог ты вообразить что-нибудь подобное. Лев Николаич? – резко вскричал генерал, видимо, сам не понимая, что хочет сказать; – нет, серьезно, серьезно говоря?
– Я вижу, что Аглая Ивановна надо мной смеялась, – грустно ответил князь.
– Подожди, брат; я пойду, а ты подожди… потому… объясни мне хоть ты, Лев Николаич, хоть ты: как всё это случилось, и что всё это означает, во всем, так сказать, его целом? Согласись, брат, сам, – я отец; всё-таки ведь отец же, потому я ничего не понимаю; так хоть ты-то объясни!
– Я люблю Аглаю Ивановну; она это знает и… давно кажется, знает.
Генерал вскинул плечами.
– Странно, странно… и очень любишь?
– Очень люблю.
– Странно, странно это мне всё. То-есть такой сюрприз и удар, что… Видишь ли, милый, я не насчет состояния (хоть и ожидал, что у тебя побольше), но… мне счастье дочери… наконец… способен ли ты, так сказать, составить это… счастье-то? И… и… что это: шутка или правда с ее-то стороны? То-есть не с твоей, а с ее стороны?
Из-за дверей раздался голосок Александры Ивановны; звали папашу.
– Подожди, брат, подожди! Подожди и обдумай, а я сейчас… – проговорил он второпях, и почти испуганно устремился на зов Александры.
Он застал супругу и дочку в объятиях одну у другой и обливавших друг друга слезами. Это были слезы счастья, умиления и примирения. Аглая целовала у матери руки, щеки, губы; обе горячо прижимались друг ко дружке.
– Ну, вот, погляди на нее, Иван Федорыч, вот она вся теперь! – сказала Лизавета Прокофьевна.
Аглая отвернула свое счастливое и заплаканное личико от мамашиной груди, взглянула на папашу, громко рассмеялась, прыгнула к нему, крепко обняла его и несколько раз поцеловала. Затем опять бросилась к мамаше и совсем уже спряталась лицом на ее груди, чтоб уж никто не видал, и тотчас опять заплакала. Лизавета Прокофьевна прикрыла ее концом своей шали.
– Ну, что же, что же ты с нами-то делаешь, жестокая ты девочка, после этого, вот что! – проговорила она, но уже радостно, точно ей дышать стало вдруг легче.
– Жестокая! да, жестокая! – подхватила вдруг Аглая. – Дрянная! Избалованная! Скажите это папаше. Ах, да, ведь он тут. Папа, вы тут? Слышите! – рассмеялась она сквозь слезы.
– Милый друг, идол ты мой! – целовал ее руку весь просиявший от счастья генерал. (Аглая не отнимала руки.) – Так ты, стало быть, любишь этого… молодого человека?..
– Ни-ни-ни! Терпеть не могу… вашего молодого человека, терпеть не могу! – вдруг вскипела Аглая и подняла голову: – и если вы, папа, еще раз осмелитесь… я вам серьезно говорю; слышите: серьезно говорю!
И она, действительно, говорила серьезно: вся даже покраснела, и глаза блистали. Папаша осекся и испугался, но Лизавета Прокофьевна сделала ему знак из-за Аглаи, и он понял в нем: «не расспрашивай».
