Завтрашний ветер - Евтушенко Евгений Александрович (читаемые книги читать онлайн бесплатно полные .TXT) 📗
ние храмов Дианы Эфесской, а на закомплексованный
литературный геростратизм. Молодой поэт может
добиться признания читателей только собственными
стихами, но никогда — попыткой поджигательства чу-
жих репутаций. Зависть к чужому успеху превраща-
ется в того самого лисенка, который выел внутреннос-
ти самонадеянного юного спартанца, прятавшего его
за пазухой.
Похвально то, что многие молодые поэты непосред-
ственно обращаются к России, к ее истории, ее тра-
дициям. Однако высокое слово «Россия» в ряде сти-
хов звучит внесоциально и почему-то не сочетается
с широким интернациональным чувством. Этого ни-
когда не было в большой русской литературе. Русская
литература всегда была воинствующе интернациона-
листична. И я хотел бы пожелать молодым писателям:
храня славные традиции русской литературы, не за-
бывать об одной из ее самых святых традиций —
традиции интернационализма.
Закончить я хочу цитатой из Тургенева:
«У нас еще господствует ложное мнение, что тот
де народный писатель, кто говорит народным языч-
ком, подделывается под русские шуточки, часто изъ-
являет в своих сочинениях горячую любовь к роди-
не и глубочайшее презрение к иностранцам... Но мы
не так понимаем слово «народный». В наших глазах
тот заслуживает это название, кто, по особому ли
дару природы, вследствие ли многотревожной и раз-
нообразной жизни, как бы вторично сделался рус-
ским, проникнулся весь сущностью своего народа...»
БОЛЬШОЕ И КРОШЕЧНОЕ
Блок в письме к С. А. Богомолову с тактично при-
глушенной иронией посоветовал: «Вы не думайте на-
рочито о «крошечном», думайте о большом. Тогда, мо-
жет быть, выйдет подлинное, хотя бы и крошеч-
ное».
Заметим, что Блок писал это в то время, когда
часть писателей под влиянием поверхностно поня-
того образа Заратустры уходила в эгоцентрические
абстракции, пытаясь выглядеть сверхчеловеками и
стесняясь быть просто человеками. Бульварным апо-
феозом этого суперменизма был роман Арцыбашева
«Санин», но гигантоманией побаливали и более ода-
ренные художники: «Я гений — Игорь Северянин».
Блок не относил, как мы имеем смелость догады-
ваться, гигантоманию к понятию «большого» в ис-
кусстве — гигантомания всегда не что иное, как
жирное дитя худосочного комплекса неполноценнос-
ти. Ахматова впоследствии мудро усмехнулась угол-
ками губ: «Когда б вы знали, из какого сора рас-
тут стихи, не ведая стыда...» Но нарочито «крошеч-
ное» есть такое же воплощение неполноценности,
как и нарочито «большое» — то есть то уничижение,
которое паче гордости.
Я начал свою литературную жизнь в то время,
когда наше искусство было больно гигантоманией.
Пышные фильмы с многотысячными банкетами на
фоне электростанций, Волгодонские или целинные поэ-
тические циклы, построенные по принципу пластили-
нового монументализма. Я был дитя своего времени и
болел его болезнями вместе с ним, — слава богу, что
корь гигантомании перенес в литературном младенче-
стве, а не в зрелости, хотя и бывали затянувшиеся
осложнения. Но мне кажется, что в последние годы
наше искусство вообще и поэзия в частности заболели
другой, не менее чреватой осложнениями болезнью, а
именно «крошечностью», поэтому совет Блока «думать
о большом» приобретает сейчас оттенок вопиющей
насущности. В искусстве появилась некая боязнь ис-
торического пространства, пространства духовного.
К сожалению, некоторые критики, вместо того что-
бы быть вдумчивыми лечащими врачами, помогаю-
щими избавиться от этой болезни, поддерживают
крошечность намерений. Попытка исподволь заме-
нить Пушкина Фетом на знамени русской поэзии,
конечно, несостоятельна, но в то же время опасна,
особенно для морально неустоявшихся умов поэтиче-
ской молодежи. Во многих печатающихся сейчас
стихах молодых разлита какая-то странноватая по-
мещичья благостность, попахивает гераневым мещан-
ским воздушком подозрительного спокойствия совес-
ти — этакая псевдогармония, ибо настоящая гармо-
ния включает в себя бурю, внутри которой и есть
величие истинного спокойствия духа, когда «встаешь
и говоришь векам, истории и мирозданью». Ощущает-
ся подозрительно ранняя душевная устроенность или
стремление к этой устроенности при помощи строк,
написанных столбиками. А как же насчет «позорно-
го благоразумия»? Позорное благоразумие и есть ос-
нова духовной крошечности. Крошечность иногда при-
кидывается гражданственностью. Наши газеты еще
не проявляют должной нетерпимости к так назы-
ваемым «датским» стихам — наспех настряпанным
к определенным датам. За многими из этих дат сто-
ят великие по значению социальные катаклизмы и
торжественно-трагедийные события, но это величие,
могущее быть источником глубоких философских обоб-
щений, порой сводится в деловитых стихотворных
упражнениях к уровню бодрых застольных тостов.
Но с какой поры жанр тостов стал называться граж-
данственностью? Социалистическое содержание таких
виршей равно нулю, несмотря на все необходимые
в таких случаях политические заклинания. Между
халтурным послереволюционным стишком по поводу
1 Мая или 7 Ноября и сусальным рождественским
стишком в дореволюционной «Ниве» никакой мораль-
ной разницы: их делает близнецами их общая мать —
духовная крошечность. Почему великое становится
предметом эксплуатации крошечностью? Чем ответст-
венней тема, тем ответственней должно быть и от-
ношение к ней. Но возьмем великие стройки — на-
пример, БАМ. Наша молодежь, рабочие, строители,
инженеры делают действительно большое дело, иног-
да в нечеловечески трудных обстоятельствах. Почему
же на фоне этих трудностей начала уже лихо притан-
цовывать песенно-эстрадная, бравурная легковес-
ность — то есть крошечность отношения к великим
делам?
Третий вид крошечности надменно противопостав-
ляет себя и первому ее, элегически-классицистиче-
скому виду, и второму — спекулятивно-ангажирован-
ному.
Третий вид крошечности — это формализм, не до-
гадывающийся о том, что два предыдущих вида то-
же насквозь морально формалистичны и не что иное,
как его родственники по равнодушному отношению
к людям, ко времени. Если элегический вид ходит
в шелковом маниловском халате, из-под которого ино-
гда неподобающе торчат лапти «алярюса», а второй
вид — в псевдокомсомольской ковбойке с засученны-
ми рукавами, то третий вид — в джинсах, с обяза-
тельной бахромой метафор. Рваный ритм, якобы ото-
бражающий атомный апокалипсис. Устрашающие
неологизмы. Все предметы в мире существуют лишь
для того, чтобы сравнить их друг с другом. Коктейль
стран, сбитый в шейкере вместе с колотыми кусками
айсбергового равнодушия. А равнодушие — уже кро-
шечность. Я это все пишу не для того, чтобы персо-
нифицировать тот или иной вид крошечности, не для
того, чтобы любители намеков лихорадочно подстав-
ляли то или другое имя. Чтобы облегчить им задачу,
скажу так: валите все на меня — повинен и в пер-
вом, и во втором, и в третьем. Я люблю нашу вели-
кую поэзию и не хочу, чтобы мы были крошечны-
ми хотя бы иногда, хотя бы в чем-то. Но добав-
лю одно.
В западной поэзии было и есть немало значитель-
ных поэтов «герметического» направления. В русской
поэзии этого не было, нет и не может быть. Русская
поэзия с самого начала своего существования взяла
