* * * * * * * * * * * * * * * * * *
* * * * * * * * * * * * * * * * * *
* * * * * * * * * * * * * * * * * *
* * * * * * * * * * * * * * * * * *
* * * * * * * * * * * * * * * * * *
Лектор был ненамного старше,
чем ему внимавшие мы.
Парень был эрудирован страшно,
обаятелен был и мил.
вдохновенно в картины тыча,
аналогии строил и выводы,
а за ним, как выводок птичий,
посетителей топал выводок.
модно стриженая девица,
от восторга ладони тиская,
не могла никак нахвалиться
а какой-то товарищ лысый,
разобиженный на весь мир,
возражал, что Анри
Матисса
не повесил бы и в
сортир
.
Мне,
говорил,
и даром не надо…
А со стен глядели задумчиво,
хохотали на стенах и
мучали
,
убивали,
царили,
женились
и они ни черта не знали
о теории имажинизма
Я стоял между ними, ойкал,
восхищенно байкой крутил.
А еще —
там висели окна,
как эскизы новых картин.
«9 Февраля в шк. № 47 состоится традиционный вечер встречи выпускников».
Плакат на доске объявлений, той самой доске объявлений, где когда-то висели плакаты, нарисованные моей рукой…
Привет вам, школьные сквозняки,
на счетах косточки —
как шашлыки,
и синяки
под глаз
поставленные
в отмщенье
и на шее!)
Как на корриде —
крик в коридорах,
в
которых
слезы и смех в которых,
и двери
смотри-ка, это
какой-то парень на подоконнике
сидит с глазами такими сонными,
устало губ уголки поникли —
не твой двойник ли?
Я подхожу к нему: «Как живешь?
Не узнаёшь?
не узнаёшь…
А я тебя узнаю, конечно,
в твои глаза, на рубашку клетчатую,
гляжу, как в зеркало без стекла.
Уроки сделаны? как дела?
какие
блажи свистят в висках?
я это помню, я помню, как
людей и пуговицы теребя,
из тесных курточек и из себя
ты рос и вырос, взрослел и злел,
вопросы, скрученные в узле,
сперва
хотел разрубить, порвать,
а после —
бережно развязать,
но это ведь не шнурки ботинок,
а помнишь ты, как
ходил за девочкой по пятам,
ее пытал? нет, себя пытал,
дрожа соринкой в зрачке окна,
смотрел, как медленно шла она,
и в бога верил, и звал на помощь,
помнишь,
помнишь,
как ты на вечере выпускном
сидел растерянным
пацаном
,
как ты завязывал галстук, мешкая,
как ты мотался, ты помнишь,
между
акаций пушкинских, оваций, слов,
как шарик,
и как восторг приходил, знобя,
и ты слагал стихи про себя:
„как в больничных
как в палатах
всё мелькали
до утра
выпускницы
в белых платьях
как в халатах
доктора“
Теперь мне так уже
не написать,
и после химии
но
снегу
таящему не бежать,
лепя снежки и стихи мои,
ты мне завидуешь? Ах,
балда
,
какая всё это ерунда:
сложные отношения,
ложные положения…
Всего на свете важней одно —
я заплатил бы дорого! —
чтобы на жизнь смотреть сквозь окно
школьного коридора,
Плюнь на это!
на
, прикури от моей сигареты.»
Когда я вижу томик Грина
на ваших модных стеллажах,
мне кажется, что тонны грима
на злых щеках его лежат —
настолько в книге каждый лист
прокомментирован умело,
добропорядочнейший
малый!
не чуть ли не
соцреалист
!
Хороший тон: с его романчиком
после обеда — на диван.
Пора начать его романтику
на килограммы продавать,
пора ему
отгрохать
памятник
и ежегодный юбилей,
и выкинуть пора из памяти,
как он скитался и болел…
Но в час, когда любой талантлив
и не стесняется рыдать
и полуночный бой курантов
рождает нищих и бродяг
когда шатается в коленях
и раскаляется в глазах
одна мечта
о черном хлебе
а не об алых парусах
он возникает пьяный, слабый
и тонут тени на щеках
и он бредет по лужам славы
в своих дырявых