Бессмертный - Слэттон Трейси (хорошие книги бесплатные полностью .txt) 📗
— Мальчик, над которым смеется Бог, — кивнул я.
— Не принимай это так близко к сердцу, — сказал он. — Бог смеется над всеми нами.
Я пожал плечами, а он вместо ответа обратил свой взгляд на картины.
Я тихо произнес:
— Они из чудесной страны.
Старичок вздернул седую бровь.
— Из чудесной страны, говоришь? И что же это за страна?
— Страна, откуда приходит все прекрасное, — ответил я. — Вы говорили мне, что в нас есть целый мир, но чудесная страна не в нас, хотя в нее можно попасть, обратясь в глубь себя. Она вообще не от нашего мира, где столько всего безобразного!
— Если чудесная страна не внутри нас, то откуда же мы знаем о ней? — Старик махнул рукой в сторону фресок и, шаркая, подошел ближе. — Однако откуда такой маленький щенок успел узнать о безобразиях?
В памяти всплыли клиенты, которые отворяли дверь в мою комнату, стражники, от которых я бегал, когда еще был уличным бродяжкой. Вспомнились равнодушные лица людей, которые проходили мимо, когда я голодал и просил дать хоть грошик, хоть крошку хлеба, хоть что-нибудь. На своем горьком опыте я убедился, что в людях больше мерзости, чем красоты. Я не хотел говорить это старику, который воплощал собой ум и сообразительность. Но потом подумал, что он все-таки поймет.
— Безобразное мы носим в себе в придачу к человечности. Это — грех, который лежит на нас с тех пор, как мы были в раю. А прекрасная страна — это Божья милость, дарованная человеку.
Он провел рукой по подбородку и пристально посмотрел на меня.
— У меня был друг, который с тобой бы согласился. Он бы сказал, что в красоте выражается милость Божья, и мы способны видеть ее, когда праведны и чисты от грехов настолько, чтобы увидеть творения Бога как одно неразрывное целое.
— Я не чист и вижу много зла.
— Смею сказать, что мой дорогой друг Данте сам нынче проводит много времени в чистилище.
Старик улыбнулся, и улыбка озарила его лицо светом сердечной доброты, в ней светились любовь и сожаление об утраченном, она обнимала собою все и ничего не отвергала. Никогда я не видел такой улыбки и запомнил ее, тотчас решив, что когда-нибудь и сам буду улыбаться так же. Какой бы скверной ни была моя жизнь у Сильвано, но если существует на свете такая улыбка, то в один прекрасный день я могу сказать про нее — она моя. Мне казалось, я стал на шаг ближе к той далекой чудесной стране, которая, по словам старика, находится в нас самих, но которой — я это точно знал — не было во мне. Доказательством были Сильвано и его клиенты и моя роль в горькой судьбе Марко. Однако даже близость к тому чудесному миру была бесценна, и я поднялся на ноги, немного шире расправив плечи.
— Так он умер! А он был хорошим другом? — спросил я, вновь обратив свой взор на «Взятие Иоанна Евангелиста на небо».
— О да, мой друг! Это был выдающийся человек и поэт, каких больше нет. Я все еще тоскую по нему.
— И у меня были друзья, но в одном из них оказалось слишком много злой мерзости. Другой был очень добрым, великодушным человеком и сам пострадал от собственного великодушия.
— Такова наша земная жизнь. Она редко бывает справедлива. У каждого есть друзья, которые страдают или причиняют страдания нам, — задумчиво произнес старик.
— Я тоже причинял страдания друзьям, сам того не желая, — признался я и вздрогнул при воспоминании о Марко, который так хотел помочь мне, как самому себе, последовал моему плану и в итоге обрек себя на страшные муки. Я не видел его после представления, устроенного Сильвано, но Симонетта украдкой шепнула мне, что его вывели и выбросили на улицу кондотьеры. Я с ужасом догадывался, что он уже может быть мертв, потому что не смог бы прокормиться милостыней, да и куда он пойдет без ног?
Старик пожал плечами.
— Все мы кому-то причиняли боль. Находим друзей и теряем. К счастью, есть еще семья, и она-то никуда от тебя не денется.
— Не всегда так бывает, — возразил я, остановив свой взгляд на небесах, куда восходил святой Иоанн.
Я надеялся, что Марко уже там, среди святых, и Господь по милости своей вознаградил его за доброту, простив ему ремесло, которым он вынужденно занимался. Я продолжил:
— Но у вас, наверно, это так.
— Жена и шесть гадких отпрысков и еще более гадкие внуки, — вздохнул он. — Эта шумная орава — дорогая обуза. Предпочитаю проводить время с друзьями.
— Вот моя семья и мои друзья. — Я раскинул руки, словно мог обнять ими фрески. — Эти никуда от меня не денутся.
Он молча стоял рядом, и какое-то время мы просто созерцали фрески. Наконец он повернулся ко мне.
— Я шел покупать краски, парень, и меня уже ждут. А потом нужно в другой город работать.
— У меня тоже работа, — ответил я и почувствовал на устах мертвый вкус пепла.
Он кивнул.
— Я вернусь во Флоренцию через несколько месяцев. Мне хочется подарить тебе что-нибудь на память. Ты похож на одного из моих детей, и мысли у тебя совсем как у взрослого, словно ты старше своих лет… И коли уж мои картины будут твоей семьей…
— Так, значит, он— это вы?! Вы тот удивительный художник? Вы написали эти священные фрески? — Широко раскрыв рот, я резко обернулся.
— Они почти достойны такой восторженной похвалы, — сухо ответил он, качая поседелой головой.
Я бросился на колени.
— Мастер, я не знал! Иначе разговаривал бы с большим почтением!
— Вздор! Ты был более чем почтителен, глупый щенок, — сердито сказал Джотто ди Бондоне.
Схватив меня за локоть, он с неожиданной для пятнистых старческих рук силой поставил меня на ноги.
— Где мне тебя найти, когда я вернусь?
Только не в борделе, нет, это было бы невыносимо! Меньше всего на свете мне хотелось, чтобы этот удивительный человек, семьянин, с улыбкой, в которой проглядывала искра Божественной благодати, художник, написавший чудесные картины, узнал, кто я таков на самом деле. Я стану ему отвратителен.
Мотнув головой, я ответил:
— Я сам найду вас, мастер.
— Хорошо, смотри только не забудь, щенок! — сказал он и, дав шутливый подзатыльник, удалился.
Спустя какое-то время я, запинаясь на ходу, вышел из церкви, окрыленный радостью. Ноги сами понесли меня вдоль берега блистающей реки под мост, где я, бывало, часто ночевал. Я стоял у самой кромки воды, которая вдруг заголубела и, покрывшись причудливой рябью, заиграла бликами под лучами зимнего солнца. Иногда Арно выходил из берегов и смывал мосты, унося с собой кричащих людей. Но сегодня река была тиха и игрива, и с моста доносился переливчатый смех.
Вскоре я опомнился: меня окликнули.
— Бастардо! Бастардо! — звал слабенький голосок.
Я обернулся. Прислонившись к опоре моста, вытянув перед собой бесполезные ноги, там сидел Марко.
— Марко!
Я подбежал к нему, приник головой к его груди и стиснул Марко в объятиях. Затем отстранился, чтобы разглядеть его. Он не потерял своей красоты, но был бледен и грязен. Ссадины на лице гноились, и он сильно исхудал. Я торопливо заговорил:
— Ты голоден? Хочешь есть? Сейчас я что-нибудь раздобуду.
Он отрицательно мотнул головой.
— Теперь уже нет. Хотел первые несколько дней.
— Я принесу тебе хлеба и мяса!
Я вскочил на ноги, собираясь уже бежать за едой.
— Постой! Не уходи, поговори со мной, Лука, — попросил Марко, слабо махнув грязной рукой.
Я присел рядом.
— Так, значит, он все-таки позволил тебе выходить. Наш план удался.
— Только в одном! — воскликнул я.
У меня будто пережало горло, но я выдавил еще несколько слов:
— Прости меня, Марко! Я не знал, что это с тобой случится.
— Но я-то знал! — горько усмехнулся он. — Знал, и теперь не могу ходить. По крайней мере, мне больше не нужно работать! Уже неплохо.
— Как ты тут? Тебе трудно?
Он сделал глубокий прерывистый вдох, и длинные ресницы, встрепенувшись, снова опустились вниз, оттенив бледность впалых щек.
— Трудно. Очень трудно. Улицы Флоренции немилостивы к калекам.
