Князь Воротынский - Ананьев Геннадий Андреевич (читать бесплатно полные книги .TXT) 📗
– Да поможет тебе Аллах!
Гордый доверием хана, поскакал Дивей-мурза к гуляй-городу, не огородив себя боковыми дозорами. Никак не предполагал знатный воевода, что случится у него встреча с русскими порубежниками. Когда же он оказался в том месте, где к гуляй-городу подступал овраг и принялся прикидывать, как воспользоваться этим удобным подходом к крепостной стене, из этого самого оврага выехал один из гонцов главного воеводы, суздальский ратник Темир Талалыкин с несколькими станицами. Так два небольших отряда столкнулись лоб ко лбу.
Порубежникам, привыкшим к подобным встречам, не нужно было долго соображать что к чему, тем более численностью они превосходили врагов, татары же замешкались и оказались охваченными полукольцом, которое теснило их к крепостной стене. И тут Дивей-мурза, хлестнув своего коня камчой, вырвался из окружения и понесся прочь. Увы, далеко уйти ему не было суждено: конь пропорол копыто триболой и завалился. Всадника тут же заарканил Талалыкин.
Захваченных допрашивали, по поручению Воротынского, его бояре, но крымцы, словно сговорившись, твердили одно и то же: хотели взять языка. Двужилу же такое единодушие показалось подозрительным и он доложил об этом своему князю:
– Дозволь попытать?
– Что ж, не искренни раз. Бог простит.
Но и пытки никакого успеха не дали. Телохранители мурзы, да и сам мурза, сказавшийся рядовым воином, терпеливо сносили пытки, что еще больше убеждало Никифора Двужила, да и самого Михаила Воротынского в сановитости одного или даже нескольких из пойманных. «Не иначе, как оглядывали гуляй-город для осады и штурма», – рассудил главный воевода, а чтобы подтвердить этот свой вывод, повелел Ники-фору Двужилу:
– Пусти половину моей дружины на вылазку. Язык нужен. И даже не сотник. Знатный нужен.
– Сам поведу, – ответил Двужил. – Понятно мне, сколь важен знающий много язык.
Князь Воротынский надеялся на свою дружину и особенно на верного своего боярина, но даже он не смог представить, какая удача ждет его. Дело в том, что Девлет-Гирей, обеспокоенный долгим отсутствием Дивей-мурзы, послал к гуляй-городу тысячный отряд во главе с одним из своих сыновей – царевичем Ширинбеком. Ширинбек, уверенный, как был уверен и Дивей-мурза, в том, что русские после дневного боя зализывают раны и ни о чем больше не помышляют, не выслал впереди себя дозоры. Двужил же, даже если бы не понимал, что татары всполошились из-за запропастившегося куда-то предводителя войска, все равно выслал бы вперед и в бока дозоры, ибо, как он считал, береженого Бог бережет. От этого правила он никогда не отступал, оттого никогда не попадал в засады, сам же их ловко устраивал.
Вот и вышло, что отряд Ширинбека угодил в засаду и после короткого боя бежал, оставив более половины убитыми и плененными. В руках у дружинников оказался сам царевич. Допрос Ширинбека был очень коротким. Поначалу он надменно молчал, и тогда князь Михаил Воротынский предупредил его:
– Разве ты не ведаешь, как мы, русские, поступаем с непрошенными гостями и как царь наш жалует тех, кто встает на его сторону? Мало ли царевичей, особенно казанских, живут в почести в городах российских? Станешь упрямствовать, я вынужден буду пытать тебя, несмотря на царское твое происхождение, ответишь чистосердечно на мои вопросы, молвлю за тебя слово самому царю, да и теперь не пленником ты станешь, а гостем моим.
Минута молчания и – подавленно:
– Я скажу все. Спрашивай, князь.
– Что собирается делать дальше отец твой, хан крымский?
– Думы великого хана в голове у Дивей-мурзы, а он нынче не у вас ли в плену?
«Неужто суздалец с порубежниками его заарканил?!» – еще не веря такому счастью, все же невольно возликовал душой Воротынский. Спросил, стараясь оставаться спокойным:
– Если я покажу тебе моих пленников, укажешь его?
– Да.
Ширинбек сдержал слово, и свое разоблачение Дивей-мурза воспринял с достоинством великого. На вопрос о своих планах ответил просто:
– Я собирался победить тебя, князь, но Аллах предопределил мне иное, и сейчас не важно, как я это собирался сделать.
– Как думаешь, хан крымский Девлет-Гирей постарается тебя вызволить?
– Взял бы ты моего повелителя, – гордо вскинув голову, ответил Дивей-мурза, – я бы его промыслил, он же мною не промыслит. Он – некудышный лашкаркаши. Теребердею-мурзе войско он не отдаст, того дважды ты бил, и это станет роковым. Хан может сегодня же повести тумены обратно в Крым, чтобы вернуться через год или два. Внезапно для вас. Как в прошлом году.
Ответ этот весьма озадачил князя Воротынского. Уйди хан небитым, вновь придется трудно выставлять новые сторожи, ладить новые засечные линии, возводить новые города-крепости в Поле, ибо не дадут крымцы покоя ни летом, ни даже зимой, противясь продвижению русских в ничейные земли. И если ратники и посоха, подчиняясь повелению царя Ивана Васильевича, поедут в Поле, возможно даже на смерть, то пахари, ремесленники, купцы и иной деловой люд не очень-то расхрабрятся – кому хочется оказаться на базаре рабов в Кафе. «Не сложа руки сидеть, ожидаючи ханского хода! Не сложа! Упредить! Заставить штурмовать гуляй всеми силами! Заставить!» Легко сказать – заставить. Но как? Если, однако, очень хочется, то решение в конце концов найдется. И оно нашлось. «Объявлю о захвате Дивей-мурзы, лашкаркаши крымского войска. Радость-то великая. Пусть ликуют ратники. К хану же пошлю как перебежчика Селезня Николку, чтоб шум в стане моем объяснил, будто гонец государев прискакал, идет-де царь всея Руси с полками. Поспешает. Завтра на исходе дня здесь будет».
Сказано – сделано. По гуляю и так уже расползся слух о пленении самого главного воеводы крымцев, радостно будоража всех, но этому верилось и не верилось. Вот тут в самое время слово главного воеводы князя Михаила Воротынского. Подошел он всего лишь к одному костру, где в тесном кругу сидела десятка вместе со своим десятником и пила крутой травный чай.
– Ликуйте, соколы. У меня в руках сам Дивей-мурза. Без ратной головы остались крымцы-разбойники.
Через четверть часа весь стан русский пел песни, кричал ура. Ахнула первая пушка, вторая, третья – началась канонада, словно встречали пушкари лезущих на штурм татар. А князь Воротынский в это время говорил наедине с боярином своим Николаем Селезнем.
– Два хода нынче у хана крымского: дуром на нас переть либо через Поле бежать к себе. Вот этого никак не хотелось бы. Сколько людишек, которые срубы сторож и городов повезут в Поле, на смерть, фактически, посылать мы будем. Рати не хватит всех оборонить, ибо сохранит Девлетка свои тумены и станет противиться нам в Поле. Да и новый поход замыслит, тумены новые полча. Нам его в пух и прах разбить желательно. С Божьей помощью. Вот тогда без помех порубежье на ноги встанет. Успеет оно и окрепнуть, пока Крым снова с духом соберется. Вот этому делу тебе послужить предстоит.
– Повелевай, князь. Исполню все. Только дозволь слово свое сказать?
– Милости прошу.
– Рискуешь, князь. У тебя вдвое меньше рати, чем у Девлетки. Пустил бы от греха подальше Девлетку в свои улусы. А засеки? Исподволь станем пробиваться с Божьей помощью, да царевой волей…
– Рискую. Верно: либо пан, либо пропал. И еще одно меня мучит: как наше поражение на судьбе России скажется? Хоть и говорят с исстари, будто мертвые сраму не имут, только не верно это. Проклянут нас потомки наши, как проклинают сербы нынешние тех воевод, которые не смогли одолеть турок под Косово. Народ все помнит. Особенно, плохое. Доброе скорей забывается, когда мир и достаток. И все же я хочу сечи! Надеюсь победить!
– Что мне делать?
– Бежать к Девлетке. Так, мол, и так: в гуляе тысяч двадцать, не более, но весть пришла, что поспешает на выручку сам царь с великими полками. Стой на этом, ежели даже пытать начнут, – и спросил тревожно: – Выдержишь?
– Не сумлевайся, князь. Поверит хан.
Все вроде бы чин чином сделали, даже погоню устроили, но не вдруг хан поверил перебежчику, хотя, казалось бы, говорит он правду. Что войска мало осталось, тут и гадать нечего. Пусть не смог Теребердей-мурза посечь неверных, но если он потерял половину из каждого тумена, то и гяуров пооил достаточно. И то, что царь послал войско, что ж тут удивительного, но сам ведет то войско – это сомнительно. А боярин Николай Селезень смотрит в глаза преданно и убеждает:
