Повести - Сергеев Юрий Васильевич (книги без сокращений TXT) 📗
Снег сменился дождём. Он неслышно сёк поросшую мхом и травой крышу, только журчали струйки воды, падая на землю.
Проснулся на рассвете. Окошко белым пятном освещает наискось угол и мои ноги. Встал, пройдя босиком по холодному и влажному полу, распахнул двери и остановился…
Белый туман, прятавший всё вокруг на расстоянии вытянутой руки, дохнул в лицо сыростью, пополз в сумрак жилья. Высоко над туманом курлыкали журавли. Озноб разбежался гусиной кожей по ещё горячему от сна телу, я захлопнул дверь и затопил печь.
Она плохо разгоралась, дымила, не могла прострелить из трубы вязкую мокрую мглу. Наконец, дрова занялись. Опять забрался в ещё тёплый верблюжий спальник, прикрыл глаза, пытаясь досмотреть ускользающий недавний сон.
В избушке плутал застоялый дух заброшенного жилья, сырости и прели. По пазам меж брёвен ватой белела плесень, тёмные потрескавшиеся стены осели по углам. Кто и когда срубил это жильё? Безвестный охотник? Старатель?
Ржавое кайло с истлевшей рукояткой заросло в лиственнице. Кто его притащил сюда за сотни вёрст?
Пни деревьев он, из которых рубилась изба, рассыпались, а сама она сохранилась только потому, что надёжно была сделана крыша из целиковых бревён, заложена пластами толстого дёрна, всё переплелось корнями трав, срослось, и многие годы вода скатывалась в глубокую канавку вокруг завалинки, имеющую вынос к реке.
Спать уже расхотелось, ёжась от утренней свежести, сбегал на косу за водой. Солнце где-то уже вылезло из-за сопки, привело всё в движение. Туман заклубился, потёк, падая росой на траву, переспелую голубицу и прибрежные кусты.
Изба встретила теплом. Печка раскраснелась, помигивая языками синего жара в прогоревшие дырки.
Хотел было сварить завтрак, но нестерпимое желание быстрее ознакомиться с местной тайгой и её обитателями перебороло. Открыв консервы, наспех поел, собрал рюкзак и, подперев двери поленом, двинулся вниз по реке.
Махно, одуревший от вчерашней тряски в вертолёте, ещё не пришёл в себя лениво плёлся сзади.
Горная река, тесно сжатая высоченными елями, грохочет и уступами несётся вниз. Густой буреломный лес подступает к самой воде, уронив многие деревья с вывороченными корнями в её живую струю.
Шёл долго. Место мне нравилось всё больше и больше, Не зря Толик клялся, что зимой видел с вертолёта соболей. Конечно, он заливал в очередной раз, но всё же, край действительно дикий и недоступный ещё людям.
Идти весь день вдоль реки и не встретить кострищ, стоянок и пустых консервных банок — вещь, в наши дни, почти невозможная.
А вот, соболь любит жить в таких затерянных урочищах, в густых гривках ельников, бегущих, вместе с ручьями, к долине, мышковать зимой над засыпанными светом зарослями стланика, караулить птицу в березняках и на горельниках.
Шёл до ночи. Когда уже стало темнеть, сметал односкатный шалаш, зажёг большой костёр и с наслаждением вытянулся на стланиковом лапнике. Махно усердно, охотился за блохами в своей чёрной, лохматой шубе. К полуночи вызвездило и похолодало. Затлел робкий серпик народившегося месяца.
Я встал и принёс из озерца тёмного, густого, как тесто, ила. Замуровал в него сбитого по пути крохаля. Закопал ком в песок и надвинул жар костра. Скоро ужин был готов. Высохшая глина лопалась кусками и, вместе с пером отваливалась от пареного мяса.
Пёс вопросительно уста вился на утку, кончик хвоста нетерпеливо вздрагивал и постукивал по земле.
Поужинали. Махно, прикрыв глаза, аппетитно уплетал остатки крохаля, хрустел костями и облизывался. Я пил густой и пахучий чай. Что-то в душе отмирало, рубцевалась вконец замучившая язва суетной жизни.
Покой и уверенность наполняли отвыкшие от переутомления и нагрузок мышцы. Откинувшись на лапнике, отрешённо наслаждался тишиной леса, лёгким плеском реки, свежестью и холодной чистотой ночного воздуха.
Совсем недавно, всего три дня назад, такие лирические мелочи не замечались. Обнажённые нервы жгла суровая и жестокая проза жизни главного инженера геологоразведочной партии.
Промахи снабжения, неполадки и аварии на буровых, стычки и грызня с вышестоящим руководством, которое долго всё помнит и не замедлит наказать по любому пустяку строгачом, обломать рога "бодливой корове". И всё это так закручивает, тисками сжимает тебя, что тут не до лирики.
Работа отрешает от природы и нормального отдыха. Даже работа в геологии. Хоть и приходится жить в тайге, а не видишь её.
Много оказывается неучтённого, не предусмотренного проектом, не хватает материалов, техники, людей, транспорта, продуктов. Все вопросы требуют решения, надо выкручиваться, доставать, выбивать без роздыха и выходных…
Проснулся от какого-то шороха. Над головой на сухой веточке лиственницы сидит кедровка. Почистила клюв, пригладила перья и сунула его под крыло. Что-то усердно там искала.
На зобу венчиком распухли серые крапчатые перья. Резко выдернув голову, она скосила на меня черную бусину глаза и энергично почесала шею лапкой. Я потихоньку свистнул.
— Кац-кац-кац… — тревожно отозвалась утренняя гостья. Слегка взмахнув крыльями, прыгнула на сук выше, сверкнула белым зеркалом под хвостом.
— Привет, серая!..
Она прыгнула ещё выше.
— К-р-р-р-р-р… Кра-кр-кр-кр… — засуматошила, зачастила паникёрша на весь лес.
От углей костра плавал тонкий белый дымок и таял в утреннем тумане. Приглушённо хлюпала вода в реке, медленно кружились жёлтые хвоинки, прибивались к берегу и валиком змеились по его кромке.
Над водой низко прошел табун гоголей с особым для этой утки подсвистом крыльев. В торопливом беге птиц чувствуется тревога, спешка от догоняющей зимы. Грусть вползла откуда-то со спины и змеюкой ужалила сердце.
Как ни прекрасна осень, но жалко смотреть на отмирающую землю и природу, на мёртвый лёд вместо живой воды в реках и ручьях на раздетые и замерзающие деревья, на покорно уходящий под снег упругий стланик, на тишину и пустоту, заливающую тайгу от края до края.
Хоть и помнишь, что это всё временно, но в моём сознании почему-то всегда рядом живут Ночь — Зима — Смерть. Иной раз ошибаюсь даже в разговоре, настолько близко они стоят по значению.
На одежду упала роса, магнитом держит тёплое стланиковое ложе. Ничего не хочется, кроме покоя, тишины и отрешённости…
Под руку попался клочок газеты, в которую с вечера был завёрнут кусок хлеба.
Поднял отволгшую бумагу и прочитал, что проводятся испытания нейтронной бомбы, люди упорно ищут способ уничтожить самих себя и эту ни в чём не повинную красоту, которую попросту не замечаем, а она — вот, живёт рядом сама по себе, цветёт и бурлит нескончаемыми красками, плещется, ранимая и безответная, как мать.
Сгорят леса, вымрет всё живое, и Земля будет кружиться вокруг живого Солнца, как печёная картошка, выброшенная пинком ноги из костра. Кому это нужно? Как это остановить…
Тайга — наш дом.
Приходи сюда не, как завоеватель с ружьём и потребитель, чтобы воспользоваться её благами. Иди к материнским ногам Природы выпить глоток ледяной воды, обожги ею душу, залей огонь тоски в сердце до невозможности остаться навсегда в этом доме, где так нужен настоящий и крепкий хозяин.
Лес — кров и кормилец…
Его жгут пожарами, порой бессмысленно валят люди, обуреваемые жаждой покорения природы, помеченные заразой надуманной всепрощающей экзотики.
Не могу смотреть без боли на эти страшные раны. Они, как по живому телу, зарастают и рубцуются сначала чахлой травой, потом шрамами мелких кустиков и, уже через много лет, мелкими, корявыми деревьями.
На буровых площадках тридцатилетней давности деревца едва доходят до пояса. Сколько же столетий надо, чтобы восстановить сметённые деревья? Много… Мало остаётся таких заповедных уголков, как этот. Да и они уже стали доступны авиации.
…Ныли отвыкшие от напряжения ноги, но в теле поднималась прежняя лёгкость и сила. Побродив во молодому подлеску, я съел несколько пригоршней терпкой на вкус и сочной брусники, выбрал удилище.
