Повести - Сергеев Юрий Васильевич (книги без сокращений TXT) 📗
Зло и громко ударил выстрел, пуля защёлкала по стволам прибрежных елей, унесся следом Махно, привыкший, что после выстрела должна падать дичь.
Долго рассматривал лёгкий промывочный лоток, треснутый от старости по отполированной древесине. Кто хозяин этого клада? Сколько перемыто руками в этом лотке изменчивого фарта? По какой тропе ушёл и уже не вернулся сюда хозяин?
Врядли кто скажет… Молчат стены. Молчит снаряжение одиночки-старателя. Молчит ночная дрёмная тайга…
Долго колдовал над зарядами, перебирал и сортировал патроны, укладывал рюкзак, готовил одежду на завтра.
Руки привычно делали своё дело, а душа уже жила не в сегодняшнем дне спешила, пела предчувствием наступающего торжества. Уснуть перед охотой мне редко когда удавалось с самого детства.
Мысли беспрерывно сбегались к рюкзаку, ощупывая каждую уложенную вещь, сотый раз перебирали поштучно патроны и спички. Бегали по завтрашней тропе, замирали от предчувствия жгучего мига удачи.
Собрался ещё затемно. Старенькая ухоженная берданка 32-го калибра с затвором, лёгкие унты и рюкзак, завёрнутый в тряпку, небольшой котелок. Всё готово, можно трогать.
Махно вертит своим закрученным на спину хвостом, поскуливая от нетерпения и моей неповоротливости. Он уже несколько раз отбегал от избушки, как бы приглашая за собой, но не знал, по какой тропе я пойду, возвращался и вопросительно смотрел в глаза, вертелся у ног.
Он уже чуял, что не возьму его, как обычно, на поводок и не оттащу от соболиного следа. Ждал…
Отойдя с километр от избушки, на южном склоне, поросшем березняком, кобель взвизгнул далеко впереди и молча ушёл вверх по маленькому каменистому распадку. Подойдя ближе, увидел чёткие ямки вспугнутого соболя.
В рыхлом снегу незаметен его парный след, только тянется цепочка ямок, словно детской лопаточкой вырыл кто их и переплёл со стволами упавших от старости лесин. Здесь соболь жировал.
Разогнал табун рябчиков, носился за ними по деревьям, прыгая с веток в снег, крался по кустам, ступая лапка к лапке, и всё же, поймал одного. Съел, оставив на снегу только кучку перьев и потроха.
Я осторожно поставил капкан под пером на случай, если собака не посадит соболя на дерево и ей не удастся его добыть. Он, рано или поздно, вернётся к остаткам рябчика покопаться, погрызть косточки. Найти такое место — почти верный успех в поимке осторожного соболька.
Издалека, еле слышно наплыл голос собака… Резко останавливаюсь и вслушиваюсь.
— А-а-а! Уаг! Уаг! Уаг! А-а-а-а! — доносит порыв ветра.
Вмиг приходит сумасшествие. Как удар. В глазах замелькали деревья, вспыхнули снежными искрами потревоженные ветки стланика… Взгляд на бегу выхватывал проходы меж стволов, прогалины и поляны, а ноги несут и несут!
Но перевал не взял. Задохнулся. Суматошно колотится сердце, пот заливает глаза. Вот она, проклятая сидячая работа, оброс жиром, расклеился. Умылся снегом и с горечью вспомнил недавние времена, когда весь день мог бегать за собакой в слепом азарте погони.
Отдышавшись, не торопливо пошёл на голос и вскоре увидел меж деревьев стерегущего Махно. На вершине большой лиственницы темнел пушистый ком. По кошачьи урчал, шипел, перебирал лапками, крутил головой, выискивая дерево поближе для прыжка.
Поднял ружьё, но руки дрожали от напряжения, ствол прыгал. Опустил бердану, ещё натер лицо снегом и, сквозь повисшую на правой реснице капельку, подвел мушку под голову зверька. Нажал на спуск.
Обмякнув после выстрела, раскидав широкие и толстые лапы, поплыл, становясь всё большей больше в глазах ждущей его и взвившейся в упреждающем прыжке собаки, пушистый зверь…
Кто не видел падающего, ещё в полете мёртвого соболя, не испытывал ликующего, состояния, вдыхая тонкий запах очищенного снегом меха, не ощущал пальцами стихающий трепет и стук сердца, не отнимал у захмелевшей от азарта собаки зверька, грызущего её за нос, раненного, не ещё живого и вступающего в последний бой.
Кто не падал в снег, плача от бессилия, на следу соболя, уходящего по глубокому снегу в каменные крепи, где для человека мало шансов остаться с непереломанными, ногами, тот не ведает всей красоты, страсти и опьяняющей силы охоты на этого зверя.
Кому это близко, кто вкусил этот хмельной напиток, уже никогда не вернётся к охоте на куропаток и глупых зайцев. Краем глаза будет, до самой своей смерти, ловить каждый след его, каждую сбежку и малик.
А в голове зароятся вопросы, в ответах на которые и заключается вся глубина, сила и азарт познания охоты: где он? Какого цвета и кряжа? Где жирует? Куда шёл, с охоты или на кормёжку? Местный или проходной? Кот или кошка? Сытый или голодный?
На все эти вопросы соболятник сразу ответит, осмотрев следы; даже может добавить, сколько часов назад он прошел и куда направляется.
Может пойти совершенно в другую сторону от следа и выйти наперерез, минуя многие километры его охотничьего нарыска. Наскоком соболя взять трудновато, надо его сначала изучить, начиная с букваря старых и присыпанных снегом следов.
Нет двух одинаковых соболей в тайге. У каждого свой характер, свои привычки, но всех объединяет поразительный, умеющий делать выводы ум.
На зверофермах, где искусственно с большим трудом научились разводить этого зверька, делали такой опыт: в мясо, чтобы видел это из клетки соболь, насыпали безвредный порошок, не имеющий запаха и вкуса. Он к этому мясу не прикасался. Но, если процесс засыпки не видел, то спокойно ел.
С его хитростью и смекалкой да дал бы ему Бог рост волка, добрался бы и до людей в тайге. Ведь берёт же кабаргу и молодых оленят, которые в десятки раз его больше и сильнее.
Соболя губит любопытство. Губит его дерзкая безрассудность и азарт настоящего охотника. По своей натуре он кропотливый исследователь, пытается разобраться, откуда принесло перышко, находит ещё и ещё и вдруг, замечает повисшую в шалашике вниз головой куропатку или рябчика.
Это — уже слишком! Так не бывает! Обходит пару раз вокруг, чует капкан, но, поднявшись столбиком, увлекается, отрывая пахучую приманку и, в суете, наступает на коварную тарелочку.
Если сильный мороз, то замерзает почти мгновенно. Зимой он живёт только непрерывным бегом, проходя за ночь свыше шестидесяти километров в поисках пищи. Это — настоящий трудяга и достойный царь пушного зверья.
Беда его ещё и в том, что, за одну шкурку, на международных меховых аукционах дают до девятисот долларов, иногда приравнивая к стоимости легкового автомобиля или вагона пшеницы.
А, так как он много лет находился под охраной и расселялся искусственно, то освоил большие пространства и в достаточном количестве для промысла.
Не корысть тянет по его двойчатому следу настоящего охотника, не жажда наживы, а возможность трудной и увлекательной борьбы, соперничества в хитрости и выносливости…
Дни мои потекли в хлопотных заботах промысла. В избушку вваливался ночью, снимал и натягивал на правилки шкурки и в полусне ужинал.
Казалось, уже ничто не поднимет утром, но, резво вскочив на зорьке, торопливо пил чай, опять укладывал в рюкзак дневной припас, ёкала в груди загадочность подступающей охоты.
Что она принесёт? Куда и за какие сопки уведёт соболиный след, где придётся ночевать, опять у костра или вернусь в избу?
Хорошо хоть немного пожить неплановой жизнью, когда невозможно ручаться, куда тебя бросит через миг, где придёт удача, пожить жизнью поиска и тяжёлого физического труда.
Время летело незаметно, набирал силу мороз, подвалило ещё снега. Махно быстро выбивался из сил, и пришлось ставить капканы. Пробил три кольцевых путика вверх и вниз по реке.
Соболя было много, а, по этой причине, он быстро прикончил нерасторопных и доверчивых рябчиков, разогнал и переловил белок, проредил стаи глухарей.
Многие зверьки, пробегав попусту ночь, возвращались к мимоходом замеченной ловушке и, потоптавшись у входа в шалашик, попадали в капкан.
Такой удачи я и сам не ожидал. Сумма договора с райпо будет наверняка выполнена. Мешок с высушенными и отмятыми для сдачи шкурками набухал изо дня в день.
