Джура(ил. И.Незнайкина) - Тушкан Георгий Павлович (читать книги онлайн полностью txt) 📗
Кучака бросало то в жар, то в холод. Всю жизнь его ругали. Никто никогда доброго слова ему не сказал. А ведь вот как, оказывается, удивительно радостно услышать о себе доброе слово! Значит, и он не последний человек, и он может сделать хорошее, даже совершить героический подвиг.
Он, Кучак, и вдруг — герой даже среди этих храбрых, закаленных воинов Красной Армии! У Кучака захватило дыхание от радости и волнения. И почувствовал Кучак, как исчезла усталость и запела душа. Сколько лет он прожил просто так, ни для чего! Как мучительны были его поиски счастья! И вот они, золотые слова, указывающие верный путь: ради народа!
Он не мог ещё в тот момент ясно высказать свои мысли и чувства, но понял, что только в борьбе за счастье народа и вместе с народом он обретет и свое настоящее счастье. И когда все закричали «ура» в честь Кучака, он закричал громче всех и готов был тысячу и тысячу раз совершить все сначала, лишь бы овладевшая им радость продолжалась бесконечно. Кучак подбежал к Максимову и обнял его, дружески, коснувшись одним и другим плечом его плеч. Он обеими руками потряс руку Федорову, жал руки бойцам, и суровые бойцы сочувственно улыбались ему.
Кучак сказал, что его подвиг — это ничто против того, что он еще совершит в дальнейшем, что… Тут дар речи изменил Кучаку, горло сжало, и слова не шли на язык. Кучак смущенно махнул рукой и обещал ответить песней, но не сейчас.
Максимов вручил Кучаку черный шелковый халат, скомандовал «вольно» и поручил Рахиму накормить героя. Кучак вызвался приготовить плов для всех.
…Шараф сидел в юрте, свесив голову на грудь. Он прекрасно понимал безвыходность своего положения. Максимов — опасный человек. Трудно сказать, что он думает…
Вскоре в юрту пришел Максимов, сел у костра и выслал всех, кроме Шарафа.
Уже давно пропели первые петухи, а Максимов с Шарафом все ещё сидели вместе в юрте, пили кок чай и беседовали. Шараф злился. С каждым вопросом он убеждался, что просчитался, не убежав. Шайтан слишком много знал. Шараф думал было сказать, что он родом из Каратегина, а Максимов перечислил всех его родственников, начиная с прадеда и кончая отцом. Максимов опять напомнил ему, что сам Шараф назвал себя советским и поэтому должен совершенно искренне рассказать о замыслах басмачей. «Если хочешь жить», — несколько раз повторил Максимов.
— Ты поклялся не расстреливать сдавшихся, — сказал Шараф, — а теперь назад?
— Обещал — и сделаю, — ответил Максимов.
— Ты обещал всех отпустить. Ну и я пойду. — Шараф встал.
— Но только тех, кто сдаст оружие, — сказал Максимов, удерживая Шарафа. — За других я не ручался. Их трупы лежат в тридцати шагах отсюда.
— Ты сам возвратил мне оружие, — возразил Шараф.
— Да, но ты утаил ещё один револьвер. Он у тебя сзади за поясом, под халатом.
— Почему так думаешь?
— Знаю!
— Чего ты от меня хочешь?
— Скажи: ты хочешь жить?
— Хочу!
— Тогда расскажи мне все. Например, что поручил тебе имам Балбак и куда он вчера уехал? Ведь недаром ты берег себя для чего — то более важного, сдавая банду. Будь искренним.
Шараф бессильно опустился на подушку и тихо сказал:
— Ты сам знаешь: отец мой мулла. Я правоверный, и негоже мне, клявшемуся на святом коране, ломать клятву. Я не могу. Можешь расстрелять меня.
— А если бы тебя освободили от клятвы, ты рассказал бы?
— За цену своей жизни рассказал бы. Но я клялся имаму Балбаку, и только он может освободить меня от клятвы.
Оба долго молчали.
— Ты хорошо знаешь шариат. Знаешь ли ты толкования, разъясняющие коран, — хадисы?
— Я учился в медресе, — гордо ответил Шараф.
— Я напомню тебе хадисы о клятвах, — продолжал Максимов. Шараф недоверчиво посмотрел на него и криво усмехнулся. — «Стань перед зеркалом, и ты увидишь только свое изображение. Значит, ты совершенно один» — так говорят хадисы. «Повтори тридцать раз, что ты один, и тогда изображение в этом уверится. Себе одному ты можешь рассказать все. Тебя ведь никто не услышит, ибо ты никого, кроме себя, не увидишь».
— Скажи, ты мулла? — спросил испуганно Шараф. — Вай, вай! Ты очень ученый, ты все знаешь. Я тоже ученый и тоже знаю. Я тебе расскажу тайну, а потом ты расстреляешь меня?
— Ты курбаши Джунуса знаешь в лицо?
Шараф кивнул.
— Позовите Джунуса! — крикнул Максимов.
Через несколько минут полог распахнулся, и в кибитку вошел высокий узбек с лицом, изрытым оспой.
— Скажи, Джунус, когда ты сдал свою банду, я все свои обещания выполнил?
— Все, — ответил Джунус.
— Иди, — махнул рукой Максимов.
Шараф долго сидел, упершись ладонями в колени; он пристально смотрел в глаза Максимову, стараясь отгадать то, что не было сказано. Затем достал из курджума круглое зеркальце в серебряной оправе, поставил перед собой и начал убеждать себя, что в кибитке он совершенно один, что никто на земле не узнает и не услышит ни слова из сказанного.
Оба понимали, что дело не в лицемерном следовании хадисам, а в страхе смерти, и ради этого Шараф обо всем расскажет, но Максимов не мешал ему разыгрывать фарс отречения от клятвы.
— Вот, Шараф, я поведаю тебе великую тайну, чтобы ещё раз проверить, не забыл ли ты секретное поручение, — говорил Шараф своему изображению в зеркале. — «Многими реками вольются басмачи на Памир. Баи и муллы радостно выйдут навстречу им вместе с правоверными. Полетят головы большевиков, а если случится, что аллах отвернет свое лицо и дела пойдут плохо, иди на реку Бартанг». Так сказал имам Балбак. «Три человека пусть идут туда: Кзицкий, Тагай и ты, Шараф. Кто останется в живых и дойдет, тот и сделает». Так сказал имам Балбак. «Много много лет назад горы Памира тряслись. От толчков отвалилась огромная гора и упала на кишлаки Сарез и Усой. Все погибли, кроме старика и мальчика, не ночевавших дома. Соседние кишлаки, Сагноб, Рхи, Пасор и Нисур, стали развалинами. Реку Бартанг завалило поперек, образовалась плотина. Река остановилась, и получилось большое озеро. Назвали это озеро Сарезским. К завалу приедете, — так сказал имам Балбак, — завал этот в ширину будет четыре пять верст, а в высоту до четырехсот сажен. Весь завал из каменных глыб. Есть там одно место… Если там заложить пироксилиновые шашки и взорвать плотину, тогда целые реки воды ринутся вниз и смоют мосты, и посевы, и кишлаки, и людей. Всё смоют по берегам, до самой Амударьи. Вам доставят пироксилиновые шашки в условленное место. Кто останется жив, пусть спешит туда. Оттуда имам Балбак пошлет письмо Советской власти. Если Советская власть не хочет гибели множества людей от потопа, пусть оставит Памир. Пусть ни один большевик не останется на Памире. И пусть отпустят на свободу всех басмачей, захваченных в плен…»
— Ловко! — сказал Максимов. — И ты сдал банду, чтобы самому убежать на реку Бартанг и ждать знака? Но ваш караван с пироксилином перехватили пограничники.
— Должно пройти три каравана с пироксилином, и если один перехватили, то два прошли.
— Кто, кроме тебя, знает об этом?
— Тагай, Кзицкий и, конечно, сам имам Балбак.
— А куда он уехал?
— Спроси у ветра. Имам не дает мне отчета. Я думаю — к крепости. Не сегодня завтра крепость возьмут, а может быть, уже взяли, и тогда басмачи двинутся в Каратегин и Фергану… Линеза продал крепость. Она окружена. В ней Козубай с остатками отряда, и я думаю — им уже конец. А Линеза посылает ложные донесения, чтобы обмануть красных командиров. Я все сказал. Ты обещал мне жизнь и свободу.
— Жизнь я тебе обещал, а что до свободы… Важность сообщения дает мне возможность не очень стеснять твою свободу, хоть за все дела ты и заслуживаешь смерти.
Утро заглядывало в юрту косыми солнечными лучами. Шараф сидел усталый и скучный, низко опустив голову.
— Товарищ командир, — раздался голос вестового, — тут вас уже давно старик спрашивает, пристает.
Максимов вышел из юрты.
Перед ним, низко кланяясь, стоял старик.
— Большое спасибо, товарищ командир, спас ты нас от басмачей! Тебе старики прислали два бурдюка с кумысом. Актив ждет тебя в сельсовете. Очень обижаются, что вчера не был. «Зачем он на нас сердится? — говорят. — У нас очень важные новости есть. Пусть сейчас едет, а то раненый дехканин, что пришел с важными вестями из крепости, может умереть и командир ничего не узнает». — Я пошлю помощника узнать, в чем дело.
