Охотники за курганами - Дегтярев Владимир (бесплатные версии книг TXT, FB2) 📗

На четвертый день Лизавета бессильно уснула, и пять монахинь предстали перед Иваном Трубецким. Старшая без поклона сухо сообщила:

—

Сыне! Дщерь твоя здорова и годна для святого дела продолжения чистого рода. Изволь не тревожить ея сутки, а потом, — глаза старухи сверкнули, — подай ейного добра молодца. Всю черноту мы у ней забрали на себя, она отныне — безгрешна…

Князь Владимир Анастасиевич прослезился. Иван же Трубецкой как стоял прямым истуканом, так и продолжал стоять. Старухи по очереди подошли к его руке и тотчас убрались из дома по первому снегопаду…

В дверь залы, пропустив старух, вошли три вар-йага. Встали перед Трубецким на одно колено.

—

Ван дер Вален? — глухо спросил средний.

—

Я решений не меняю! — строго ответил князь Трубецкой.

Вар-йаги вышли.

Через две недели, как здоровая, счастливая и озорная Лизавета Трубецкая вертелась возле Екатерины, возясь со шпильками императорской прически, бойко перекидываясь с Императрицей фразами на беспутном вестфальском наречии, в уборную, не постучав, вошел пунцовый гардеробщик.

Он выразительно посмотрел на Императрицу. Потом на Лизавету.

—

Зааг’те, Зааг’те! — по инерции игры с фрейлиной пустила вестфальскую ломку языка Екатерина.

—

Ван дер Вален, Вами, Ваше Императорское Величество, днями произведенный в бароны, вчерась был убит на дуэли…

—

Ах, — воскликнула Лизавета Трубецкая и осела на пол. В обмороке. Императрица перешагнула через нее, вытолкала гардеробщика за дверь и зло прошипела ему в рожу:

—

Зачинщиков дуэли — не искать! Убитого — похоронить без воинских почестей. Распустить слух, что убитый был причастен к заговору. Каковой сейчас активно расследуется. Пошел!

Вернувшись в уборную, Екатерина застала юную фрейлину пришедшей в себя. И даже не плачущей.

—

Милая моя Лизхен! — прочувственно сказала Екатерина, — наше время таково, что во всякий день можно негаданно лишиться избранника. Главное, что плод его любви цел…

—

Матушка Императрица, — так же искренне отозвалась Лизавета, — ведь плода любви сей иноземец мне не оставил… Злая поспешность его темного дела, видать, на сей конфуз сыграла…

—

Цваай’те глюклихсц тоох’тер, — зло коверкая вестфальский выговор, пробурчала Императрица.

—

Даан’ ке шёён’цес! — подыграла Императрице российской ее фрейлина.

А еще через неделю, по особому письму князя Трубецкого, заверенному подписью графа Панина, Лизавету от Двора отстранили и отпустили к отцу — в далекую Трубежь. С собой Лизавета увозила личное письмо графа Панина к сибирскому губернатору Соймонову, каковое первый министр сунул ей тайком.

Да и как было не сунуть тайком то письмо? Ведь его лично попросил о такой малой безделице старый Горемякин, палач и кат Петра Великого, чтоб ему в каменном гробу тесно пришлось!

Глава 42

В конце ноября, уже два месяца пребывая в Иркутске, сибирский губернатор Федор Иванович Соймонов захандрил нешутейно. Отказывался пить водку и ходить в баню. Ближний его — Сенька Губан — часто заставал барина на коленях перед огромным домашним киотом. Что выпрашивал Федор Иванович у Бога, Сенька спросить боялся, но тайком однажды подслушал, что Соймонов просил — покоя.

Поначалу Сенька думал, что барин напуган негаданно свалившимся в губернию полком иноземных рейтаров. Пришли те в Сибирь в месяце июне, по приказу графа Панина, но не сказывались — по какому. Соймонов тогда дал иркутским плотникам наряд — построить для солдат казармы, но за городской чертой. И водку им выдавать с кружального двора строго по пять ведер на неделю. Иноземные солдаты, конечно, когда освоились, начали мародерничать насчет баб. От этого их мигом отучили городские казаки забайкальского приписного войска, стоявшие в другом конце города и получавшие пропитание от городской казны. Казакам, что греха таить, помогли и бессемейные мужики да парни. Двоих рейтар убили, шестерых покалечили.

Мародерство затихло само собой, иноземный капитан даже принес Соймонову извинительную. Но Сенька Губан точно видел, с каким стылым лицом принимал ту извинительную барин. Так он в тайге, бывало, на волков смотрел… Тогда, в тайге, барин, несмотря на возраст под шестьдесят лет, гляделся молодцом. А теперь вот — опал, как гриб перезрелый…

Сенька совсем извелся, гадаючи — с чего бы это барин так пал? Дела же катились гладко! Вот, по началу осени, в сентябре месяце прибыли чайные купцы из Кяхты, с денежным письмом от князя Гарусова. Огромные деньги, семнадцать тысяч рублей, Соймонов купцам выдал тотчас, спросил только — по здорову ли князь? Узнавши, что князь здоров, но ввязался в драку с китайцами, Соймонов велел тогда купцов проводить с чином, а сам посерел щеками и первый раз один и надолго заперся в молельне огромного, пустого и хламного Губернаторова дома. Но от моления его отвлек давний знакомец Сеньки, забайкальский есаул Олейников. Он тоже, оказалось, прибыл из-под Кяхты, с купецким обозом, и требовал немедля губернатора. Сенька, по старой памяти, запросил с казака, как бы шутейно, рубль на водку. Есаул посмотрел на него мутным глазом, тряхнуд совсем поседевшим чубом, павшим на серое лицо, и Сенька быстро, поперед казака, заспешил в молельню. Совещался Соймонов с есаулом мало. Вышел из молельни губернатор вроде веселый, обнял казака, и Сенька уже напряг ноги — бежать на ледник, за водкой, да водки Федор Иванович не стребовал. Проводил есаула на сухую и снова затворился среди икон.

И так, в молениях Соймонова и терзаниях Сеньки, прошло еще месяца полтора. Была середина ноября, вечер, когда губернатор еще молился, а Сенька облизывал губы и приглядывался к новой кухарке, нанятой им же, как в двери постучали будто дрыном. Кухарка, судя по всему, согласной блудить никак не была и стуку больно обрадовалась.

—

И-эх! — ругнулся Сенька и помчался из кухонного подвала наверх, гадая — отчего казаки конвоя не отогнали стучальца. Отринул полосу стального запора.

В двери шагнул старец в надвинутом на лоб черном клобуке и властно отодвинул пятипудового Сеньку Губана, перекрывшего лестницу наверх — в покои губернатора.

Казаки губернаторского конвоя стояли без шапок, лохматые шапки держали в руках и молчали. Сенька опомнился и полетел прямо в молельню. В злости распахнул дверь.

В глаза его уперся бешеный взгляд с иконы «Спас Нерукотворный», а губернатора и его опасного визитера Сенька по сумраку и не заметил.

Федор Иванович Соймонов стоял в углу, под единственной свечкой на шандале, свечка та освещала только опавший лик губернатора, да сухие, старческие руки пришлеца. Тот говорил:

—

Есаул Олейников тебе велел срочным гоном отправить Императрице донесение

князя

,

что добра он добыл на тридцать миллионов рублей?.. С гаком… Сделано?

—

Все сделано… старче. Еще в сентябре… Императрица уже, чай, получила сей доклад…

—

Получила — хорошо. Дело осталось за малым — вытащить князя с его людьми и поклажей из каземата Бор Нор…

—

Да я бы готов туда и сам выступить! — шептал Соймонов, — да должность не позволяет!

—

Тебе идти туда не должность претит, а здоровье, Федор Иваныч! — не согласился пришедший. — Шесть сотен верст в снегах и без дороги загонят в могилу молодца лихого, не то, что старого…

—

Так подскажи — что делать-то?

В вопросе своего барина, Федора Ивановича, Сенька Губан почуял такую муку, что далеко высунулся в молельную подклеть. И тотчас получил удар концом посоха в пузо:

—

Изыди! — приказал старец.

—

Иди, Сеня, иди отсель, — не поворачивая головы, проговорил и Федор Иванович, — здесь дело государственного размаха… Иди, что ли, приготовь на ужин… на двоих. Мне подморозь водочки. А гостю — вина подогрей. Из монастырских подношений…