Ходи невредимым! - Антоновская Анна Арнольдовна (книги .txt) 📗
Забушевали стрельцы, рванули коней, окружили Меркушку:
– Сказывай, пошто чужую харунку взяли?
– Может, и не на охоту?
– Пошто в черкесов обрядили?
– Не смущай! Толком сказывай!
– А на тебя роба нашла?
– Не роба, а оторопь!
– Сказывай, что умыслили!
Меркушка обвел стрельцов пытливым и строгим взглядом, придвинулся к скинувшему бурку Омару, у которого на бешмете поблескивал позолоченный крест, и сказал так, словно сердился на стрельцов за их недогадливость и смущение:
– Слушай, стрельцы честные! Идем мы не на охоту. Боем идем на персов, осквернивших землю родственных нам грузинцев. Такая охота пуще неволи! Взойдем на гребень – увидим в огне Иверию. Там беда ширится, жен и детей позорят, а иных в полон свели. Там воинов перебили и хлеб скормили! И смерть там пляшет по колено в крови!
Гул прокатился под Зауром. Сгрудились стрельцы. У одних изумление сменилось гневом, другие в замешательстве наседали на Меркушку.
– А указ-то царя где? А бояр согласие?
– Царь далеко, а совесть близко! – вскипел Меркушка. – Мы народ, а не бояре! Пусть их горлатными шапками стукаются. А мы басурманам не холопы! Земля пожжена и разорена без остатку. Победим нехристей – возблагодарит царь!
– Плетью обуха не перешибешь! Их там тьма-тьмущая!
– А нам знак дружбы заронить надо! Пусть крепко упомнят грузинцы: не одни они отныне – Русь идет!
– Взаправду, стрельцы, непригоже со стороны зреть на беды грузинцев. Мы подсоседники!
– Накрепко, вправду, Гришка Шалда! Идем на басурман!
– Боем идем! Боем!
– Мы – народ, и грузинцы – народ. Дело наше кровное!
– Пора персам шаховым за их зверство мстить!
– Пора! Сенка Гринев, труби!
Легко выпрямился в седле Омар и поклонился стрельцам:
– На вашем кровном знамени – святой Георгий, и на нашем знамени – святой Георгий! Брат для брата в черный день!..
– И впредь навечно!
Карьером подскакал Овчина-Телепень-Оболенский. Стрельцы наперебой объявили, что идут не гулять за охотою, а боем идут на врагов единоверных грузинцев, и, обступив пятисотенного, допытывались:
– А ты как?
Овчина-Телепень-Оболенский притворно задумался, как бы в раздумье провел рукой по юмшану, незаметно подмигнул Меркушке и выхватил саблю:
– Начальника не спрашивают, начальник сам спрашивает. Кто на басурман – отходи-вправо! Кто назад в Терки – влево!
Важно и безмолвно все стрельцы, ведя на поводу коней, перешли направо. Когда смолк топот и звон оружия, пятисотенный продолжал:
– Одни бражничают, пьют без просыпу, другие живут для бездельной корысти, а нам, видно, жребий завидный дан. Как положено по уставу ратных и пушечных дел: становись в строй! – и ударил по небольшому медному барабану, привязанному к седлу. – Знамя вперед! Дозорщики по сторонам! От сего предгорья не брести розно!
Стрельцы проворно выстраивались по три в ряд.
Шум смолк, только слышалось поскрипывание седел да позвякивание уздечек. Овчина-Телепень-Оболенский махнул нагайкою на тонувшую в голубых дымах долину:
– Казаки с нами! Честь-хвала терцам!
– Ура-а! – прокатилось под Зауром.
Под гром тулумбасов, вздымая бунчуки, на полных рысях приближались казаки. Уже виден стал Вавило Бурсак, в знак встречи трижды полоснувший кривой саблей зыбкий воздух…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Если бы не черная повязка через глаз, не узнать Матарса. Копоть покрыла его обросшее лицо, из-под шлема выбивались обожженные волосы, на погнутых доспехах – брызги крови. Поставив ногу на разбитый зубец и сжимая шашку, по которой медленно стекала алая струйка, Матарс напряженно вглядывался с полуразрушенной крепостной стены вниз, в мрачное ущелье, где за нагромождением первозданных камней укрывались кизилбаши, отброшенные в седьмой раз. Словно свернутые змеи, мгновенно исчезали тюрбаны, прятались в расселины копья, трепыхнулось желтое знамя и скрылось за валуном.
Тишина была обманчива. Подобно двум щитам, сдавили ущелье каменные гряды, и над ними, ослепляя, катилось солнце, словно раскаленное ядро по темно-синей долине. Матарс напряженно прислушивался, ожидая очередного выкрика: «Алла! алла!», вслед за которым снова вынырнут тюрбаны, кизилбаши ощетинятся копьями и полезут на приступ Жинвальской крепостцы – очевидно, последний.
Рядом с Матарсом судорожно сжимали шашки Пануш и Нодар. Видно, они не отстали от Матарса в семи коротких, как горные ливни, битвах. Вмятины от бесчисленных ударов персидских сабель исковеркали доспехи Пануша, а в кольчуге Нодара, как рыба в сетях, запуталось множество стрел. Кольчатым рукавом Пануш смахивал со лба тяжелые капли пота. Нодар жадно облизывал пересохшие губы и прикладывал к ним сталь налокотника. До Арагви рукой подать, а в крепостце воды оставалось не более чем по четверти матары на воина. Впрочем, сейчас можно было выпить по полной матаре, ибо не сумели допить свою долю много дружинников, ожесточенно отбивавших натиск персов. Но Нодар не пил: может, кто из зарубленных и расстрелянных еще очнется? Может, оживет? Между шестым и седьмым приступами пролетело минут пять. Нодар ждал, но боялся сойти со стены и оставить «барсов» одних под ожидаемым ливнем раскаленного свинца.
«Почему мушкеты молчат? – размышлял Пануш. – Молодец Матарс, он нащупал огненными стрелами пушечный запас в персидском стане. О-о, какой переполох был! Огонь веселился, как сумасшедший, камни трещали. Может, еще где порох спрятан, но персы умные, шакалы, на более важное берегут, а нас и так скоро успокоят. Но и мы свое дело хорошо знаем: если не удастся отбить Жинвальскую крепостцу, хотим не только как можно дороже отдать свои жизни, но и еще как можно больше уложить врагов!..»
Поправляя черную повязку, что всегда выдавало его взволнованность, Матарс задерживал взор на каждом из убитых кизилбашей, тесно покрывших своими телами крутой скалистый отрог: вот этот красноголовый никогда уже вновь не ворвется в грузинский город, этот не посягнет на честь грузинки, этот вот не осквернит храм, увенчивающий гору, этот не испоганит источник, журчащий в кизиловых зарослях, а этот не оросит кровью глехи колосящуюся долину, которая веселит сердце пышным летним убранством и оглашается грустно-нежным весенним напевом.
Позади «барсов» белела полуразрушенная башня, громоздились обломки стен, руины церковки. При малейшем дуновении ветра вздымалась известковая пыль и стелилась по отрогу едкой завесой.
Накануне обозленный сопротивлением картлийцев минбаши приказал стереть догладка крепостцу. Персидские пушки били по ней беспрерывно, пока заметно не уменьшилось число ядер. Поэтому сарбазам велено было овладеть стенами, прибегнув к осадным лестницам. Как одержимый, Нодар схватил огромный неотесанный камень, выбитый ядром из угла башни, высоко поднял обеими руками и с силой швырнул на головы карабкающихся кизилбашей. Дружинники, подхватывая каменные глыбы, устремились к пролому. Вопли, стоны, проклятия, брань заглушались грохотом обвала. Потом замелькали сабли с изречениями из корана и легкие шашки с изображением барса. Началась ожесточенная рубка…
Матарс клинком указал друзьям на высившуюся перед ними древнюю стену «Седды Искендер» – «Преграду Александра», тянувшуюся отсюда по горам вдаль к Тианети. У подножия стены один за другим разгорались костры, и вокруг них теснились сарбазы. Значит, минбаши решил отдышаться, а с рассветом обрушиться на развалины крепостцы и истребить последнюю горстку защитников.
Пануш саркастически улыбнулся:
– Минбаши принимает себя за кота, а нас за мышей. Придется напомнить неучтивому, что мы «барсы». Ведь на каждого из нас приходится не больше двадцати врагов.
Темнота быстро просачивалась в ущелье. Багровые языки персидских костров судорожно дергались в сумраке, а вершины арагвских скал покрывались красными бликами заката. «Барсы» и Нодар продолжали стоять на обломках стены, точно боясь, что если они сойдут, то тотчас нахлынут персы. Три бурки покорно лежали у ног картлийцев, сурово наблюдавших за огненным кольцом, смыкавшимся вокруг Жинвальской крепостцы.
