Жан Оторва с Малахова кургана - Буссенар Луи Анри (книги без регистрации .txt) 📗

Но солдаты в красных штанах приближались с состраданием на лице. Они осторожно приподнимали несчастных, грубоватыми, но добрыми словами выражая свое сочувствие, давали пить. Одному смочили губы, другому поднесли стаканчик воды, третьему наложили шину на раздробленную руку или ногу, остановили кровотечение, освободили рот от набившейся земли.

Напряжение немного спало. Русские, парализованные страданием и страхом, всхлипывали, как дети. Слышались участливые голоса:

— Черт побери!.. Ах ты, бедолага… считай, что ты вытащил счастливый билет… чего ж ты хочешь!.. Это война… не держи на нас зла… ну досталось тебе этой железякой… сегодня тебе, завтра мне…

— Ну же, держись!.. Давай попей еще, еще глоточек… сейчас доктор тебе поможет…

Раненый, не понимавший слов, но догадывавшийся об их смысле, вымученно улыбался синеватыми губами и шептал:

— Боно французин…

И спаситель его сердечно отвечал:

— Боно московец…

Эти четыре слова стали паролем в разговоре врагов.

Подобные сцены можно было увидеть на каждом шагу; одна за другой печальные процессии направлялись к полевым лазаретам. Поле боя ненадолго оживало. Зуавы возвращались сюда в поисках вещевых мешков, брошенных в штыковой атаке.

Они избежали смертельной опасности, и теперь их охватывало неудержимое веселье. Они курили, пели, отпускали шуточки. Кто-то свистел и покрикивал:

— Ко мне, Азор!.. Ко мне… ну же!.. Ах ты, лентяй!

Азор — это вещевой мешок. Азор не прибегал. Его находили среди множества других, оставленных без хозяина.

Нехитрые пожитки зуава, его барахлишко, пакет с табаком, трубка, какие-то безделушки, последняя записка от землячки и письмо стариков родителей — все это оставалось брошенным на месте бойни.

— Азор — сирота!.. Бедная сиротка… — бормотал один из весельчаков, и голос его дрожал.

Вдруг раздался вой — протяжный, тоскливый, словно плач.

— Тихо! — сказал весельчак. — Похоже, что настоящий Азор кого-то оплакивает… Надо посмотреть!

Оторва и его лихие дружки вышли из боя невредимыми, без единой царапины. Они побежали на звук к месту расположения артиллерийской батареи.

Перед ними высилась жуткая мешанина человеческих тел, лошадей, раздавленных ящиков, сломанных колес. Русские кавалеристы, французские пехотинцы и канониры лежали сваленные в страшные груды. Оторва пошел на вой и заметил маленькую собачку, которую видел краем глаза, когда был на батарее. Работая лапами и зубами, собака пыталась сдвинуть тела и освободить одно из них.

Но добраться до него она не могла и, сжавшись, задрав мордочку, отчаянно выла. И снова разгребала тела лапами.

При виде зуавов она угрожающе ощерилась.

— Ко мне… Фу!.. Храбрый пес… мы друзья, — ласково уговаривал ее Оторва.

С помощью Бокана Оторва приподнял тела трех гусаров и добрался до французского офицера в мундире артиллериста, совсем юного, со шрамом поперек лба. Рука его продолжала сжимать эфес сабли, от лезвия которой остался один обрубок. Собака кинулась к хозяину, тихонько повизгивая, и принялась вылизывать его лицо, залитое кровью.

— Тысяча чертей! — воскликнул Оторва. — Это же наш отважный лейтенант! Он еще теплый, но дыхания не слышно.

— И все-таки… может, он еще жив? — спросил Бокан.

Оторва расстегнул мундир, прижал ухо к груди офицера и уловил слабое биение сердца.

— Надежда есть… Скорей!.. Его надо в лазарет!

Но санитары давно закончили работу. Всех раненых унесли. Если бы зуавы не пришли за своими мешками, бедный лейтенант остался бы лежать под трупами до следующего дня.

Лазарет находился далеко, надвигалась ночь, что же делать?

Кое-как из двух ружей соорудили носилки, выстлали их русскими шинелями и положили раненого. Словно поняв, что ее хозяину желают добра, собачка перестала рычать и скулить. Она завиляла хвостом, бегая взад-вперед и суетясь, а когда процессия тронулась в путь, возбужденно запрыгала.

Двое зуавов несли носилки, двое других шли рядом — на смену. Оторва поддерживал раненого, который лежал в неудобной позе.

Плато опустело. Мешки подобрали, и солдаты стягивались в лагерь, уже новый, на завоеванной территории.

На каждом шагу зуавы натыкались на трупы. Сильный толчок — и раненый застонал.

— Нет худа без добра, — проговорил Оторва. — По крайней мере, ясно, что он жив.

— Если бы он мог выпить глоточек, — обронил Робер, один из носильщиков.

— Мысль хорошая! — поддержал его Бокан. — Если человек может выпить глоток, значит, он возвращается к жизни.

Зуавы остановились, и Оторва влил в рот раненому каплю водки, чудом обнаруженную на дне одной из фляжек.

— Пошла! — серьезно прокомментировал Бокан, который внимательно следил за операцией. — Молодец парень! Клянусь потрохами, он будет жить.

Лейтенант, чуть шевельнувшись, открыл глаза, и взгляд его упал на Оторву, воинственная физиономия которого осветилась доброй улыбкой. Узнав зуава, он глубоко вздохнул и прошептал еле слышным, прерывающимся голосом:

— Вы спасли меня… снова… Благодарю вас!..

При звуке родного голоса собака начала лаять и скакать как безумная.

— Мы нашли вас благодаря ей, господин лейтенант, — отозвался Оторва.

— Картечь! — окликнул ее раненый.

— Превосходное имя для собаки артиллериста!

И пока верный пес лаял до хрипоты от радости, лейтенант спросил слабым голосом:

— Мы победили?

— Да, господин лейтенант! Победили на всех направлениях.

— О, я счастлив, теперь могу спокойно умереть.

И он снова впал в забытье.

Тут зуавы заметили среди сумеречных теней всадника, который мчался крупной рысью.

— Не двигайтесь! — сказал Оторва товарищам. — Мне кое-что пришло в голову… сейчас увидите.

Всадник приблизился к зуавам, и те увидели, что это английский офицер.

Оторва расставил перед лошадью руки, и та остановилась. Зуав, поднеся в приветствии руку к феске, сказал всаднику, невозмутимо взиравшему на него, выпуская изо рта кольца дыма.

— Извините, господин офицер! Не могли бы вы оказать мне услугу. С нами лейтенант нашей армии… он умирает… Не могли бы вы поскорей прислать кого-то, кто бы помог… или одолжить нам вашу лошадь… Мы устроили бы его в седле и доставили в ближайший лазарет.

Англичанин, флегматичный и бесстрастный, продолжал молча курить сигару.

Наблюдательный Оторва заметил прежде всего, что на лошади была французская сбруя, чепрак [95] с гербом императора. Кроме того, у наездника не было шпор, какой-то чудной костюм, настоящая карикатура на военную форму. Очень странно…

Все это вызывало сомнения: «Что же это?.. Причуда?.. Предательство?.. Посмотрим».

Он подошел ближе и принялся внимательно рассматривать диковинного седока. И тут молодой человек заметил тяжелые черные косы, едва прикрытые шапочкой… Потом тени усов, нарисованные в спешке… они так портили это античное лицо с холодными чертами. Жан поймал на себе быстрый взгляд блестящих черных глаз, словно обжигающий огнем. Недавнее воспоминание пронзило его мозг.

Оторва положил руку на поводья и воскликнул:

— Дьявол меня возьми! Это же Дама в Черном! Вы снова моя пленница.

Дама в Черном плотнее уселась в седле, сжала колени и с маху нанесла сильнейший удар по холке лошади. Породистая лошадь, взнузданная с утра, возбужденная сражением, совершила чудовищный прыжок и унеслась с гневным ржанием.

Несмотря на свою атлетическую [96] силу, Оторва, сбитый с ног, отлетел в сторону, а животное помчалось во весь опор среди трупов. Дама в Черном разразилась громким хохотом, который хлестал больнее, чем удар плетки, и прокричала:

— Будь ты проклят!.. Я убью тебя при третьей встрече!

С неизменным своим хладнокровием Оторва вскочил как ни в чем не бывало, а его товарищи сыпали проклятиями.

Жан снял с перевязи карабин, приговаривая:

— Подумаешь, делов… я и не почувствовал!.. А ну-ка, Дружок…