Религия - Уиллокс Тим (книги TXT) 📗

Никто не шевельнулся. Все глаза были устремлены на Ла Валлетта. Ла Валлетт посмотрел на дель Монте.

— Мы с фра Пьетро вместе ходили по морю, — произнес Ла Валлетт. Теплота и облегчение, прозвучавшие в его голосе, мгновенно прогнали общую неловкость. — По блистательности и самоотверженности его оборона форта Святого Михаила может сравниться только с обороной Сент-Эльмо, эпохальность которой, как все мы признаем, не знает себе равных. Если во всем христианском мире и существует второй человек, столь же достойный подобной чести, хотел бы услышать его имя.

Один за другим все члены совета добавляли к речи великого магистра свои похвалы, и дель Монте был назначен преемником Ла Валлетта на его посту.

Когда адмирала избрали, он сказал ответную речь, скромную, ровно такой длины, какая была необходима, и Старки задумался о ловкости Людовико. Подобное единодушие в деле выбора кандидата не знало прецедента. Даже избрание самого Ла Валлетта, хотя и тоже единодушное, сопровождалось сумасшедшими заговорами, подкупами и давлением, причем во всем этом сам Старки играл главную роль. Если — а теперь это сделалось очевидным — Людовико и заручался поддержкой остальных для дель Монте, он умудрился сделать это так, что Старки ничего не заподозрил, и этот факт его тревожил. Этот Людовико выбрал кандидата, который не только обладал исключительными достоинствами, но, скорее всего, еще и устраивал его хозяев в Риме… Что лишний раз доказывало гениальность Людовико.

— Фра Людовико, какой второй, менее деликатный, вопрос вы хотели обсудить? — спросил Ла Валлетт.

Людовико поднялся со своего кресла и достал толстый кожаный мешок. Он раскрыл его и вытащил серебряную дарохранительницу, украшенную драгоценными камнями. Людовико пронес дарохранительницу вдоль всего стола и поставил перед Ла Валлеттом.

— Надеюсь, я не подорву доверие его святейшества Папы, который велел мне не передавать сей священный инструмент раньше, чем настанет час самых больших испытаний.

Ла Валлетт сделал знак Старки, чтобы тот раскрыл дарохранительницу, и Старки раскрыл. И тут же ахнул. Изнутри футляр был отделан багровым бархатом. Помещенная в специальную выемку и удерживаемая на месте золотыми шнурами, там лежала рукоять меча с парой дюймов обломившегося клинка. Рукоять и сам клинок были заржавленными и съеденными временем. От того, что некогда было деревянной накладкой, остался один-единственный обломок, державшийся на заклепке. Судя по стилю, это был старинный римский gladius. [112] Сердце Старки быстро забилось от волнения. Он не осмеливался даже предположить, что это за меч. Он взглянул на Людовико.

Людовико кивнул.

— Его существование держится в большой тайне, — произнес он. И поглядел на Ла Валлетта. — Это тот самый меч, каким Петр защищал Господа, а потом отрезал ухо римскому солдату в Гефсиманском саду.

Ла Валлетт отодвинул свое кресло, опустился на одно колено и перекрестился. Остальные члены совета последовали его примеру. Ла Валлетт поднялся и наклонился над футляром. Он отошел назад, когда остальные рыцари подошли благоговейно взглянуть на реликвию; глаза их сияли, на устах была молитва. Старки заметил, что Ла Валлетт внимательно изучает фра Людовико. Лица обоих монахов были совершенно непроницаемы.

— Его святейшество снова продемонстрировал нам свою мудрость, — произнес Ла Валлетт. — А вы выказали себя идеальным его слугой.

Людовико склонил голову и ничего не ответил.

— Эта реликвия будет храниться в храме Сан-Лоренцо вместе с рукой Крестителя, — объявил Ла Валлетт.

— При всем моем уважении, ваше преосвященство, — произнес Кларамон, — не стоит ли нам поместить хотя бы наши священные реликвии под защитные стены Святого Анджело?

Ла Валлетт отрицательно покачал головой.

— Сделать это означает признаться нашим солдатам, что мы готовимся к поражению. А несмотря на все, что было сказано выше, поражения я не одобряю. С помощью Господней мы еще откинем турка обратно в море. Рука Иоанна Крестителя, меч святого Петра, филермская икона Пресвятой Богородицы — все это источники нашей силы. И они будут храниться на своих местах, пока не останется никого, способного защитить их.

Внимание всего собрания было привлечено к Ла Валлетту.

— И, возвращаясь к вопросу, собравшему нас здесь, я хочу отдать еще один приказ. Завтра из крепости Святого Анджело будут выведены все, за исключением отрядов, необходимых для обслуживания батарей на крыше. После чего мост, соединяющий крепость с Эль-Борго, будет разрушен.

Смятенное молчание было ответом на его приказ. Даже Людовико изумленно поднял черные брови.

— Путей к отступлению не будет, — пояснил Ла Валлетт. — Пусть каждый, в том числе и Великий турок, осознает, что мы будем сражаться и умрем там, где стоим сейчас.

Пятница, 31 августа 1565 года

Эль-Борго — гора Сан-Сальваторе

Если и была какая-нибудь польза в боли от многочисленных ран, порезов и ссадин, то она состояла в том, что их совместное воздействие создавало ощущение общей разбитости, отвлекая внимание от каждой конкретной боли. Последняя большая атака, двадцать третьего августа, оставила Тангейзеру два новых шрама на левой щеке, мучительные ощущения в колене — будто оно было набито гравием! — еще один сломанный палец, несколько треснувших ребер в области печени, бесчисленные порезы на бедрах, которые он лечил сам, и вывихнутую лодыжку. Еще его дважды ударяли так, что он терял сознание и приходил в себя, наполовину утонув в лужах человеческих нечистот, самой омерзительной составляющей частью которых была блевотина. Но из всего этого ему посчастливилось выбраться, как он сам считал, невредимым, поскольку у большинства оставшихся в живых раны и увечья были гораздо серьезнее. Однако и при таком везении боль от каждого движения заставляла его чувствовать себя стариком. Он сопротивлялся и доводам логики, и настойчивым требованиям тела дольше, чем того требовала гордость, после чего сделал порцию камней бессмертия и провел последнюю неделю в состоянии полного безразличия к апокалипсическим событиям, разворачивающимся у него на глазах.

Камешки также прогнали приступы черной меланхолии, начинавшей его донимать. В такие моменты он был твердо уверен, что никогда больше не увидит Орланду. Разум постоянно убеждал Тангейзера, что, оставив мальчика с Аббасом, он сделал все, что было в его силах. Однако он скучал по Орланду. И еще он был охвачен непонятным страхом: не обрек ли он мальчика на жизнь убийцы.

Тангейзер был далеко не одинок, страдая от сплина и мрачных мыслей. Проходя по жалким останкам города, он часто наталкивался на ошарашенных и искалеченных людей, которые что-то быстро бормотали самим себе, прячась среди развалин, или же безмолвно смотрели в никуда, или рыдали над останками своих семей, своих домов, своих жизней. Полуразрушенные церкви были полны таких людей, и поток горьких жалоб лился бесконечно. Как оказалось, городские женщины сделаны из более прочного материала. Большинство мужчин погибли или были изранены, отряды рабов сократились — частично в результате стихийных бунтов — до нескольких оцепенелых кучек, состоящих из пустоглазых призраков, а женщины продолжали работать, восстанавливая стены и оттаскивая трупы. Хотя они тоже потускнели и исхудали и передвигались от склада, где получали пищу, к колодцу с водой (пытаясь на ходу воспитывать своих оборванных отпрысков) с апатичностью обреченных на смерть.

Когда звучали сигналы тревоги, военные полицейские с узловатыми веревками в руках устраивали облавы на лишенных жизненных сил людей и гнали их на битву. Если погибшим рыцарям оказывали все почести и устраивали похороны, достойные мучеников, то тела низших так и валялись на улицах непогребенные или же их сбрасывали в море, поскольку сил хоронить уже не было — братские могилы были давно заполнены и закопаны. Весь город пропитался гнилостным запахом. Крысы бегали среди бела дня, их рыщущие черные стаи привлекали внимание своей беспечностью и вызывали у людей тошноту. Осмелевшие стервятники селились теперь прямо в городе, занимая целые кварталы, они хлопали крыльями и возмущенно клекотали, когда их выгоняли, словно отныне этот город принадлежал им по праву, а люди бесстыдно вторгались в их владения. Мухи отравляли каждый миг каждого дня, к ним испытывали ненависть, сравнимую по силе с ненавистью к туркам. Католики испытывали ужас перед кремацией, поскольку она препятствует воскрешению, но Тангейзер подозревал, что скоро они запоют по-другому и начнут возжигать погребальные костры.