Приключения Джейкоба Фейтфула - Марриет Фредерик (читать книги полностью без сокращений txt) 📗

Около половины девятого утра Том разбудил меня, попросив помочь поднять якорь. На палубе я застал старого Тома; он был так свеж, точно никогда ничего не пил, и суетился подле ворота, при помощи которого мы поднимали мачту.

— Ну что, Джейкоб, мальчик, выспался? Не слишком, я думаю. Но такое веселье, как вчера, не часто повторяется; иногда это полезно для здоровья. Я так рад, малый, что ты со мной: ты никогда не пьешь, и потому я могу веселиться чаще; а Тому я не доверяю, он слишком похож на своего отца, и до твоего поступления к нам я мог поручать палубу только Томми. Конечно, Томми никогда не впустит сюда речных акул, уж это правда, но собака все-таки только собака.

— А как старикашка? — спросил Том младший, когда мы перестали вертеть ворот.

— О, он еще должен поспать, — ответил ему отец. — Он лежит пластом на спине и громко дышит. Лучше оставить его в покое и разбудить, когда мы минуем Гринвичский мыс. Что скажешь о его носе, Том? Он казался громоздким.

— Я никогда не видел более крупного водореза, — ответил мальчик.

— Увидишь, когда он встанет, потому что нос старого джентльмена теперь распух и сделался больше водочной бутылки. Ну, за работу, мальчики, опустите якорь на палубу; поставьте мачту, я стану на руль.

Старый Том пошел на свое место. За ночь ветер переменился и теперь дул с севера; изморозь покрывала баржу; по реке плыли прозрачные льдинки. Берега и поля белели и казались бы унылыми, если бы не яркое, светлое солнце. Том младший разводил огонь, я работал на носу, старый Том по обыкновению пел песни.

— Славное утро; воздух так хорошо охлаждает горячую голову! Ах, Томми, мошенник, ты похож на придворную даму в черном бархатном платье, покрытом бриллиантами, — говорил старый Том, посматривая на ньюфаундленда, блестящая шерсть которого была усеяна крошечными осколками льдинок, блестевшими на солнце. — Вы с Джейкобом были благоразумны вчера вечером, вы одни остались трезвы.

— Я тоже, отец, — вмешался его сын, — я тоже был трезв, как судья.

— Может быть, но как судья после обеда; и знаешь, когда я смотрю на собаку, я краснею от стыда…

— Джейкоб, погляди на отца, покраснел он или нет? — крикнул мне Том младший.

— Не замечаю, — со смехом ответил я.

— Если я не покраснел, так только из-за ног. Я уверен, что, когда их оторвал снаряд, я потерял половину крови и потому не в состоянии краснеть. Во всяком случае, я хотел покраснеть; значит, намерение примем за исполнение.

— И ты собираешься больше никогда не пить? — спросил его Том.

— Это не твое дело, мистер Том. Во всяком случае, до следующего раза я не напьюсь. Видите ли, я знаю свои слабости. Джейкоб, видал ли ты раньше, чтобы старый джентльмен когда-нибудь шел под полными парусами?

— Я думаю, он никогда раньше не пил.

— Ну, мне жаль его: он будет страдать от головной боли и раскаяния. Кроме того, ушибленный нос и оторванная фалда заставят его почувствовать себя несчастным. Через час мы подойдем к госпиталю. Не пойти ли тебе к старому, да не встряхнуть ли его, Джейкоб? Только не иди ты, Том: я не доверяю тебе — ты сыграешь с ним какую-нибудь шутку. У тебя нет товарищеских чувств, хотя бы даже относительно бессловесных тварей.

— Напрасно ты до такой степени чернишь меня, отец, — возразил Том. — Разве я вчера вечером не уложил тебя, когда ты был бессловесным?

— Так что же?

— Значит, я сочувствовал бессловесной твари. Понимаешь, отец, я говорю это только потому, что к слову пришлось, — продолжал молодой Том, подходя к отцу и ласково поглаживая его по круглой щеке.

— Знаю, мальчик, знаю, ты всегда был добр, это верно, а уж подшутить любишь, любишь.

Я долго напрасно старался поднять Домине; наконец, положив большую щепотку нюхательного табаку на его верхнюю губу, я дунул — порошок попал ему в нос Но Боже мой, во что превратился этот нос! Он распух так, что стал больше самой большой груши, которую я когда-либо видывал. Когда они все упали, старый Том всей своей тяжестью придавил к полу этот «водорез», и нос не расплющился, напротив, он еще вырос, точно от негодования за оскорбление, нанесенное ему. Кожа на нем натянулась, и он принял ярко-пурпуровый оттенок. Поистине, нос Домине бесчинствовал.

Табак отчасти вызвал его из летаргии. Он забормотал: «Шесть часов, говорите вы? Мальчики умылись? Пошли в класс? Я поднимусь, но мне тяжело. „Delapsus tomnus ab…“ note 16 — и Домине захрапел. Я снова стал будить его; наконец он поднял веки, посмотрел на пол, на шкаф, на меня.

— А! Джейкоб, где я и что это давит мне мозг, как свинец? Что сделалось с моей памятью? Дай мне собраться с мыслями — Он замолчал на несколько минут, потом прибавил: — О, вспоминаю; с болью в голове и с еще большей болью в сердце, вспоминаю то, что хотел бы забыть навсегда… Друг кормчий оказался не другом Он повел меня по дурной дороге, а напиток, называемый грогом… О Джейкоб, Джейкоб, как я низко пал! Как я пал в собственных глазах, как пал в твоем мнении! Могу ли я смотреть тебе в лицо? О Джейкоб, что подумаешь ты о том, кто до сих пор был твоим наставником и руководителем?

Тут Домине опустил голову на подушку и отвернулся к стене.

— Не вы виноваты, сэр, — ответил я, чтобы его утешить, — вы не знали сами, что пьете, не знали как крепок грог. Старый Том обманул вас.

— Нет, Джейкоб, я не могу облить этим целительным бальзамом мое раненое сердце. Я должен был знать и помню, что ты останавливал меня, что ты даже оторвал фалду моего сюртука; между тем я не обращал на тебя внимания… Я унижен, я, наставник семидесяти мальчиков.

— Сэр, не я оторвал вашу фалду — собака сделала это.

— Джейкоб, я слыхал об удивительной мудрости собачьей породы, однако мог ли я думать, чтобы бессловесная тварь заметила мое безумие и старалась остановить? Mirabile dictu! note 17 Скажи мне, Джейкоб, обо всем, что произошло; открой мне всю глубину моего падения.

— Вы заснули, сэр, и мы уложили вас в постель.

— Кто оказал мне эту услугу, Джейкоб?

— Том младший и я, сэр. Старый же Том не был в состоянии никому помочь.

— Я принижен, Джейкоб…

— Вздор, старина. Полно; зачем поднимать столько шума из-за пустяков? — сказал старый Том, который, услышав наш разговор, вошел в каюту. — Вы выпили лишнего, вот и все; какая в том беда? Только жалкое сердце никогда не веселится. Ободритесь; умойте лицо холодной водой Темзы, и через полчаса вы будете свежи, как полевая маргаритка.

— У меня болит голова, — ответил Домине, — кажется, будто раскаленное ядро катается в ней из стороны в сторону. Но я заслуживаю наказания.

— Если пить нехорошо, вот вам и наказание, и, значит, нечего плакать. Всякий знает, что, когда с вечера у человека слишком легко на сердце, утром у него слишком тяжело в голове. Я тысячу раз сам испытывал это. И что же? Хорошее за дурное, и дело с концом.

— Друг кормчий, ибо я буду продолжать так называть тебя, по-видимому, ты забываешь о морали.

— А что значит «мораль»? — спросил старый Том.

— Я говорю, что опьянение — грех, — продолжал Домине.

— Грех? Ну, мастер, я полагаю, что Всевышний даровал нам грог именно для того, чтобы мы пили его, а потому с нашей стороны было бы грешно не пить… то есть немножко.

Баржа подошла к госпиталю, и Домине вышел на палубу. Том младший почтительно поздоровался с ним; он слышал наш разговор с Добсом и, обладая большим запасом доброты, не хотел оскорбить его новой шуткой. Старый Том стал на руль, молодой приготовил завтрак и принес Домине ведро холодной воды. О его носе не было сказано ни слова. Выпив чашку горячего чаю, Домине вошел в ялбот, Том младший взялся за одно весло, я за другое, а мой старый наставник пожал руку старому Тому, сказав:

— Ты желал мне добра, потому и я желаю тебе всего хорошего, добрый кормчий.

— Да будет с вами Бог, — ответил старый Том. — Зайти за вами на обратном пути?