За землю отчую. - Галинский Юрий Сергеевич (читать книги без регистрации полные TXT) 📗
С той поры Василько и Пронька и вовсе покой потеряли. Дмитрий Иванович жил в Сарае чуть не с полгода. Отроки часто видели, как он в сопровождении князя Андрея Ростовского, ближних бояр и княжеских дружинников проезжает из своего жилища в ханский дворец Аттука Таша. « Русские воины в шлемах с высокими шишаками, в темных кафтанах на крепких, ухоженных конях настолько завладели воображением отроков, что ни о чем другом, кроме как о бегстве из ненавистного полона, те не могли и думать.
В Орде проживало много русских невольников. Одних % враги захватили во время набегов, другие попали в рабство за долги, третьих продавали сами же русские князья, угонявшие население при междоусобицах; были и такие, которых приводили новгородские разбойники-ушкуйники. Все пленники мечтали возвратиться на Русь, но это удавалось немногим. Иногда выкупали пленников князья, чтобы заселить свои пустующие земли, иногда — купцы; убежать же и добраться до Русской земли было почти невозможно. Надеяться на то, что их кто-то выкупит, отрокам не приходилось — случаи эти в последние годы были очень редкими. На побег они тоже не решались. И тогда Василько предложил Проиьке вступить наемниками в ордынское войско, чтобы потом перебежать к своим. Наемничество в Орде водилось. Во время Батыева нашествия и сразу после него русских, как и другой покоренный люд, враги насильно заставляли служить в своих туменах, теперь же, спустя сто с лишним лет, это стало делом добровольным. Но Василько и Пронька были рабами, Салчей запросил за них столько, что вербовщики отказались...
И все же в конце концов отрокам повезло. Когда Василько и Сопрон стали, подобно отцу, умельцами в карабельном плотницком деле, Салчей взял их с собой в Булгары. Отправились туда на недавно построенном ими струге. Правители Булгар Асан и Меметхан, получив дозволение от Мамая, задумали сооружать в своем городе ладьи и струги. Но едва Салчей с корабелами приплыл в Булгары, город неожиданно осадили московские полки под началом воеводы князя Дмитрия Михайловича Боброка- Волынца. Под стенами произошла битва, Асан и Меметхап были розгромлены, москвичи захватили город. Среди пленников, освобожденных из неволи, были и Василько с Сопроном. Сговорившись, Василько и Сопрон утаили, что хорошо знают плотницкое и столярное ремесло. Годы полуголодного рабского существования ожесточили их души, они жаждали отмстить за все, что натерпелись в Орде. Москва готовилась к схваткам с ордынцами — впереди было Куликово поле. Парни умели ездить на лошадях (отроками Салчей часто посылал их в степь пасти свои стада), в руках сила была, они отменно владели не только топорами, но и саблями и луками (пастухам нередко приходилось обороняться и от четвероногих и от двуногих хищников), наконец, знали язык. Вот и взяли их обоих в великокияжью дружину...
В Тарусу Василько и Сопрон попали уже после Куликовской битвы. Вместе с московскими ратями и полками других Русских земель против Мамая выступили дружина и ополчение тарусского князя Ивана Константиновича. Большая часть тарусцев погибла, сражаясь на Куликовом поле. Узнав, что Василько и Сопрон — тарусцы, сын павшего князя тарусского Константин Иванович уговорил великого князя Дмитрия Донского отпустить их на отчую землю.
Прошло почти двадцать лет с тех пор, как Василька и Сопрона угнали в Орду. За эти годы Таруса подвергалась набегам крымчаков и золотоордынцев, мор неоднократно опустошал Тарусскую землю. На том месте, где стояли когда-то избы родителей Василька и Сопрона, воздвигли монастырь, огороженный высокой дубовой стеной. Ни монахи, ни жившие теперь вокруг обители монастырские трудники ничего не знали о судьбе матери Василька и его сестер, не нашел своих родителей и Сопрон. И все же они остались на Тарусчине, вступили в дружину нового тарусского князя Константина Ивановича и пошли служить дозорными на порубежъе...
Василько уже изрядно углубился в ночной лес, но продолжал ехать не останавливаясь, почти на ощупь пробирался между могучими дубами в густых зарослях подлеска. По мере того, как порубежник удалялся от острога, он постепенно успокаивался, исчезал суеверный ужас, невольно овладевший им при одной мысли о том, что лишь случайно не попал снова во вражий полон. Его все больше разбирала усталость, туманилась голова, слипались веки.
«Лечь бы да отдохнуть»,— с трудом борясь со сном, подумал Василько и вдруг насторожился: ордынский конь под ним неожиданно всхрапнул, замотал головой из стороны в сторону. «Кого-то учуял!» — мелькнула догадка. Дернув поводья, он остановил жеребца, прислушался. Ночную тишину дубравы не нарушал ни один подозрительный звук, конь тоже стоял уже смирно... «Должно, почудилось»,— подумал порубежник и снова расслабился, захотелось спать еще больше.
Василько уже хотел спешиться, но кто-то набросился на него сзади, стащил с седла, повалил на землю. Он пытался вырваться, но нападавший был сильнее, к тому же подоспели другие. Вмиг обезоруженный и связанный по рукам и ногам, порубежник лежал недвижно с кляпом во рту.
«Господи, опять не уберегся!..» — Его обуяли неистовый страх, 'отчаяние, тщетно стараясь освободиться, он стал судорожно извиваться на земле.
Кто-то наступил ему на грудь огромным сапожищем, придавил так, что кольчуга врезалась в грудь. Василько застонал.
Вишь, какой ярый ордынец! — прогудел над ним кто-то.
А ты прижми покрепче, чтоб аж кишки вылезли! — громко рассмеялся другой.
Василько вначале даже не понял, на каком языке говорят мучители — и русский, и ордынский перемешались в голове,— в таком состоянии он находился. Но уже в следующее мгновение, когда к нему вернулась способность трезво мыслить, догадался, что попал к русским. У него отлегло от сердца...
«Видать, лесные тати захватили. И то слава богу, лучше смерть от душегубцев, чем клятый полон!..»
Зажги-ка, Никитка, факел! — приказал грубый голос, и Василько почувствовал, что с его груди сняли ногу.— Поглядим, кого мы тут поймали! — Незнакомец склонился над пленником, стал ощупывать его.—Вроде бы не чужак...— недоуменно протянул он. *
А конь-то?
Мало ли чего.
Порубежник напряженно прислушивался к их разговору, теперь ему казалось, что он слышит знакомые голоса.
Что так долго, Никитка?
Сейчас!
Раздались удары кресала, потянуло запахом тлеющего трута, наконец вспыхнул факел.
И вправду, наш! — удивленно воскликнул Никитка, поднося поближе огонь.
Василько взглянул на лица обступивших его людей, и от радости невольно замычал (рот у него по-прежнему был заткнут кляпом). Вокруг стояли порубежники из его острога, а огромный сапожище, который только что давил ему грудь, принадлежал Сопрону, Проньке.
Вмиг пленника развязали, подняли на ноги, освободили от тряпья, закрывавшего рот. В ответ на его ругань побратимы в смятении только молча качали головами, некоторые отворачивались, прятали усмешки в бороду и усы. Больше всех сокрушался Сопрон, громко вздыхал, приговаривал:
А ну ударь меня, Василько, ударь дурня. Надо же, не познал братца в темноте.-—И подставлял свое крупное, густо заросшее усами и бородой лицо.
Наконец радость улеглась, страсти утихомирились, час был очень поздний, и все, кроме дозорных, улеглись на ночлег в лесу между деревьями.
Василько проснулся рано, было еще темно. Воздух только начинал постепенно светлеть. Словно каменные столбы, вырисовывались могучие лесные великаны деревья, на которых не шевелился ни один листок. Все вокруг казалось таким величавым, надежным, что, может быть, впервые за долгие годы в душе воина воцарились безмятежность и покой. Так бывало в далеком детстве, когда, проснувшись поутру, затаишься и через полуприкрытые веки наблюдаешь за хлопочущей в избе матерью...
Василько чувствовал себя счастливым. Невольно даже размечтался, как хорошо было бы отличиться в сражениях, чтобы князь Константин Иванович наградил его серебром, и он смог бы выкупить из ордынского рабства отца, его жену, что заменила им с Пронькой мать, братьев и сестер, родившихся в неволе. Понадобится много серебра, а может, и золота, но он раздобудет их: станет строить ладьи и струги для князя, ведь как ловко у них с Пронькой это получалось!.. И впервые почувствовал, что его потянуло к мирному житью-бытью, к любимому делу.
