Иоанн Мучитель - Елманов Валерий Иванович (читать полную версию книги .txt) 📗
— Ежели мы виним их в чародействе, то отсюда непременно следует и то, что оба они, яко ядовитые василиски, единым взором могут околдовать тебя, государь, а коли оно не получится, ибо ты силен и могуч, пойти к простому народишку, опутать его лживыми словесами и поднять их на тебя, — уверял Веский.
— Опять же глянут они на твоих ревнителей, кои их винят, и те вмиг замолчат. Будут силиться тщетно, но страх неведомый сомкнет их уста, и словеса забудутся, и впадут они в немоту великую.
— Ну, коли они — чародеи, тогда и впрямь такое возможно, — глубокомысленно заметил царь и с силой топнул посохом. — Повелеваю ни Сильвестру, ни Адашеву на суде не быти.
Однако полностью переложить обвинение бывших любимцев на плечи Захарьиных все равно не получилось. Очень уж жиденько и бесцветно излагали они их мнимые вины. Пришлось приняться за дело самому царю. И пускай в словах государя тоже, по сути дела, не было ничего такого, за что можно было бы их осудить, но зато всем стало до конца ясно — чего хочет Иоанн.
— Ради спасения души моей, — заявил он громогласно, — приблизил я к себе иерея Сильвестра, надеясь, что он по своему сану и разуму будет мне споспешником во благе, но сей лукавый лицемер, обольстив меня сладкоречием, думал единственно о мирской власти и сдружился с Адашевым, чтобы управлять царством без царя, ими презираемого. Они раздали единомышленникам города и волости, сажали кого хотели в Думу, заняли все места своими угодниками. Воистину, я был невольником на троне. Могу ли описать страдания свои в сии дни уничижения и стыда? Яко пленника завлекли они меня с горстию воинов сквозь опасную землю неприятельскую и не щадили ни здравия моего, ни жизни моей. Велят мне быть выше естества человеческого, запрещают ездить по святым обителям, не дозволяют карать немцев… К сим беззакониям прибавляю еще измену — когда я страдал в тяжкой болезни, они, забыв верность и клятву, в упоении самовластия хотели мимо сына моего взять себе иного царя, и не тронутые, не исправленные нашим великодушием, в жестокости сердец своих чем платили нам за оное? Ненавидели, злословили царицу Анастасию и во всем доброхотствовали князю Владимиру Андреевичу. Что ж тут дивного, что я решился, наконец, не быть младенцем в летах мужества и свергнуть иго, возложенное на царство лукавым попом и неблагодарным слугою Алексием?..
В чем угодно можно винить Иоанна, но только не в отсутствии ума. Вот и здесь ему хватило понимания, чтобы сообразить — ни к чему повторять за иными дурачками нелепую ложь в том, будто они повинны в смерти Анастасии. Уж очень оно глупо.
После этой речи все точки над «i» были расставлены до конца, и дело пошло гораздо живее. Доброхоты Адашева и Сильвестра предпочли ради собственного блага промолчать, а ненавидящие их после короткого совещания почти сразу заявили, что злодеи уличены в своих грехах и достойны казни. Все бы прошло совсем гладко, но под конец дело немножко подпортил владыка Макарий, сидевший все это время в горестном оцепенении. После того как судьи вынесли вердикт и царю осталось лишь огласить приговор, он недовольно пожевал губами и негромко заметил, что ради истины надо бы призвать и выслушать самих Сильвестра и Адашева. И как знать, чем бы все обернулось, если бы в ушах присутствующих еще не звучали отголоски речи Иоанна. К тому же сразу после слов митрополита царь так многозначительно поморщился, что тут и дурень догадался бы — на чьей стороне ныне государь.
Ну а раз так, то и им не след ломить вдогонку за владыкой, которому терять нечего — и так на ладан дышит. Потому и кинулись наперебой кричать, будто дело настолько ясное, что вовсе не требует их появления, что им все равно не оправдаться, что неведомо, какие они могут учинить козни, и вообще оба они столь опасны, что для блага Руси надлежит немедленно их покарать.
Макарию было что сказать и что возразить, а кто посмел бы перебить духовного владыку Руси. Но первым, кто угодливо поджал хвост и кинулся лизать царские сафьяновые сапоги, сердито гавкая на прежнего хозяина, был Левкий. Тот самый Левкий, которого Макарий за угодливые доносы возвел из ничтожного подкеларника Троицкой лавры в настоятели Чудовой обители. По всей видимости, сан архимандрита уже не устраивал пронырливого монаха, жаждущего гораздо большего.
«И ты, пес?!» — безмолвно произнес митрополит, глядя на расплывающуюся — натруженные от постоянного чтения и письма глаза все больше и больше отказывались служить — фигуру архимандрита.
Левкий уловил этот взгляд, на мгновение повернулся к Макарию и торжествующе скользнул по его старческому лицу, оглаживая его Иудиным поцелуем. Ну, прямо аллегория — веселый шакал терзает полумертвого льва. И владыка, раскрыв было рот, так и закрыл его, не вымолвив ни слова — настолько его поразило это предательство.
После этой заминки все вновь пошло на лад. Правда, скрепя сердце царь решил внешне проявить милосердие. Сильвестр был сослан в Соловецкий монастырь, причем было повелено содержать его как особо опасного в самой отдаленной обители и уединенной ото всех келье. Адашеву дозволено было проживать в Феллине, но чуть погодя его перевели в Дерпт, где он и скончался через два месяца, заболев горячкой.
Однако просто так закончить это дело государь не мог. Душа вампира жаждала крови, а в ушах звенело библейское: «Род изведу», — и он последовал строго согласно словам вседержителя, как и подобает примерному христианину. Полетели одна за другой головы адашевской родни. Одним из первых стал жертвой брат Алексея — окольничий Данило Адашев. Его казнили вместе с двенадцатилетним сыном. Пенящийся кровавыми пузырями поток гнева, изливающийся из смрадных недр царской души, унес в пучину погибели и трех Сатиных, чья вина состояла лишь в том, что некогда они выдали свою сестру за Алексея Федоровича. Туда же, в мертвый водоворот небытия, угодил и еще один — Иван Шишкин. И вновь кара последовала ко всем, то есть и к жене его, и к детям.
А уж когда царю кто-то сказал, что Адашев околдовывал государя с помощью некой Марии, которая из милости жила в доме Алексея Федоровича, то тут его радости и вовсе не было предела. Он сразу вспомнил разговор семилетней давности, который состоялся у него с двойником, и как тот говорил о какой-то ворожее. На всякий случай спросил, сколько у нее детей, и после того как ему ответили, что их пятеро, а мужа нет, для государя все окончательно встало на свои места.
«Точно она», — уверился он, и вскоре несчастная женщина вместе с пятью сыновьями оказалась в застенках, а спустя несколько дней ее голову умелые палачи искусно отделили от истерзанного пытками тела.
В те дни вообще достаточно было лишь шепнуть, и можно считать, что твой недруг скоро станет покойником. Правда, шепнуть не просто так, а умеючи.
— Будя! Государь я али кто! — слышалось все чаще из перекошенного злобой рта Иоанна, — Мне дерзить?! Мне указывать?! Псы смердячие!
Глава 6
ЛИШЬ БЫ НАОБОРОТ
Иоанн прекрасно понимал, что на самом деле никто не догадывается о произошедшей в очередной раз смене правителей, но трусоватое сердце все равно продолжало чего-то опасаться, потому он и стремился обезопасить себя с лихвой, видя опасность там, где ее не существовало вовсе.
А вдобавок он еще и пытался наверстать упущенное за тринадцать лет отсутствия. Правда, под упущенным он подразумевал не державные дела, а исключительно развлечения, которых его так несправедливо лишили.
Но первое, и самое важное, что он поставил перед собой — искоренить все, что сделал на Руси Подменыш и даже чего он касался и чем пользовался, свершив таким образом некую посмертную месть ненавистному двойнику. Хотя нет, кое-что приходилось оставлять, например те же Казанское и Астраханское царства. Возиться с новыми законами тоже было не по нему — очень уж долго и муторно. Тут он успокоил сам себя пояснением, что, скорее всего, они и не принадлежат Подменышу — кишка у холопа тонка такое измыслить. Зато вся старая мебель нещадно выбрасывалась из палат, спешно заменяемая новой. Повод для этого нашелся превосходный — дескать, она напоминает Иоанну о его безвременно усопшей супруге. Следом за нею царь заменил и свой гардероб. Тут он тоже ссылался на Анастасию Романовну.
