Иоанн Мучитель - Елманов Валерий Иванович (читать полную версию книги .txt) 📗

— То-то и оно, что считалось, да на деле им не было. Ладно уж, — снисходительно махнул царь рукой. — Пойду я тебе навстречу. Коль так тебе возжелалось, пущай будет на моем гербе одно из бывших великих княжеств, даже два. Впиши туда Тверь и Новгорода Низовския земли. Про Суздаль с Ростовом да Ярославлем сказывать ли, в чем твой промах, али сам все понял?

И вновь столь же неуверенный кивок головой. На самом деле Иван Михайлович давно уже перестал что-либо понимать в извращенной логике царя и попросту махнул рукой, честно заявив:

— Про иное не вопрошай, государь, а лучше сам надиктуй — так-то оно скорее выйдет.

— Тогда пиши, — торжествующе ухмыльнулся Иоанн и начал надиктовывать из того остатка, что еще имелся: — Пермская земля, Югорская, Вятская, Болгарская и… Черниговская.

В душе ему было немного жаль, что дьяк назвал Ростов и Суздаль, но особенно Рязань и Владимир. Правда, зато он утер нос печатнику, и это успокаивало, примиряя с потерями, которых бы не было вовсе, если бы дьяк не стал так не вовремя умничать. Потому и спросил грубовато:

— Все ли записал, Ивашка?

И это обращение тоже пришлось не по вкусу Висковатому. Казалось бы, совсем недавно царь называл его не иначе как Ваней либо Иваном Михайловым, а когда хотел похвалить, то и с «вичем». Ныне же только и слышишь от него — Ивашка да еще Ванька, а уж коли Иванец назовет, то это как праздник [25].

«Что и говорить, переменился царь после смерти супружницы, — сокрушенно подумал дьяк, но тут же попытался его оправдать: — С иной стороны взять — шутка ли, жену утратить да еще такую. Ведь любил он ее, ох как любил. Может, и блуд свой вселенский учинил, чтоб умом в одночасье не тронуться. Такое, сказывали, тоже иной раз бывает. Вон как ходит и ходит, а раныпе-то все сидел рядышком. Не иначе как душа у него вот так же бродит в смятении. Ладно. Авось, отойдет еще», — и сочувственно покосился на царя, продолжавшего расхаживать вокруг стола.

На самом деле привычку эту — ходить во время рассуждения или размышления над чем-либо — Иоанн приобрел еще в избушке. В тесном и замкнутом пространстве молодое тело неустанно требовало от своего хозяина каких-либо физических действий, и что еще Иоанну оставалось, как не вышагивать час за часом из угла в угол.

Отсюда же брала свое начало и вторая привычка — с уменьшительными именами. Стремясь компенсировать тринадцать лет унижений, государь норовил теперь подвергать всяческому унижению остальных. К тому же пленили его в семнадцать лет, а как в эти годы он именовал своих сверстников по играм? Да только так — Петруха, Ивашка, Митька, Васька… Потом, в заточении, когда перед глазами были только сторожа в монашеских рясах, Иоанн величал их точно так же исключительно в пику, чтобы хоть чем-то досадить и заодно показать, что он не смирился и никогда не смирится со своим положением. Кроме того, он давал им понять, что не признает ни их духовного авторитета, ни сана. Исключение составлял один лишь отец Артемий. Просто язык не поворачивался назвать этого старца Артемкой или как-либо еще. Поэтому он к нему не обращался вовсе, противясь невольному уважению, которое тот вызывал.

Вот и теперь, взобравшись на трон, он машинально сохранил эту привычку, не обращая на такой пустяк ни малейшего внимания. Тем более что ближние привыкли к этому нововведению достаточно быстро. Когда унижает вышестоящий, то оскорбление вроде бы уже и не оскорбление.

«В конце концов он — царь», — говорили они себе в оправдание. Были, конечно, и такие, кто не хотел с этим мириться, но и они ворчали только втихомолку даже не между собой, а про себя, потому что вслух — чревато. Мыслили, что уж лучше в мехах да соболях Иванцом ходить, нежели Иваном Федоровичем голову на плахе сложить.

Но если так рассуждали даже они — чванливые высокомерные Рюриковичи, то что уж там говорить про худородных, вроде Висковатого или братьев Щелкаловых. Им о таком и заикаться не след. Вздохни да промолчи, а в лицо плюнули — ширинкой [26]утрись, да и вся недолга. А лучше того, чтоб униженным себя не чувствовать — возгордись. Чай, не кто-нибудь, а сам государь плевком тебя удостоил. Можешь даже считать, что ты им возвеличен, поскольку он обратил таким образом на тебя свое благосклонное внимание. Да много еще можно напридумывать.

Иван Михайлович к таким «гордецам» не относился, да и сам государь приучал его к самоуважению, памятуя уроки все того же Федора Ивановича, который говорил, что ежели советник будет уважать свое достоинство и свою честь, то он еще пуще станет уважать и своего государя, который даровал ему все это. Но и вставать на дыбки он тоже не хотел — уж больно глупо. Поэтому оставалось только одно — внимать, терпеть и время от времени… вытирать лицо. А уж коль и огрызаться, то опять-таки с умом и, упаси господь, без ухмылок — уж больно зорок царь. Висковатый и сейчас не улыбнулся, спросив:

— О Егории победоносном ты ничего не поведал, государь. Его тоже менять надобно, али как? — невозмутимо осведомился он.

— На что? — удивился Иоанн.

— Ну как же, — заторопился Висковатый. — По иноземным правилам фигуры людей, птиц и всякой животной твари непременно должны свой лик вправо устремлять [27], а у нас он влево повернут, да и конь тако же.

Умен был дьяк, но этого замечания делать царю не следовало. Вроде бы и вопросец пустяковый, да и задан он был самым что ни на есть деловым тоном, но царь все равно почуял легкую подковырку. Мол, полез, ты, государь, туда, где ты ни ухом ни рылом, так вот на тебе тогда, получай в ответ.

Иоанн раздраженно засопел и сердито буркнул:

— У них — свое, а у нас — свое. Неча у иноземцев без ума все что ни попадя хватать. Али ты решил, будто я не ведал того, что ты мне тут обсказал? — грозно воззрился он на дьяка.

— И в мыслях не держал, государь, — вновь зашлось холодком сердцу дьяка. — Просто ты поведал, что надобно, как у них, в гербах все учинить, потому я и уточнил, как со всадником быть.

— То-то. А ты теперь об ином помысли. Я ведь и без того много перемен тебе указал. А все сразу одним махом гоже ли менять? Егорий же в самой середке стоит, так хоть ее надобно в неизменности сохранить да показать, что мы от этих поганых латинян все ж таки чем-то наособицу стоим. Понял ли?

— И тут твоя правда, государь, — вложив в голос всю искренность, на какую только был способен, покаялся Висковатый. — А мне-то и невдомек было.

Иоанн внимательно посмотрел на дьяка, буравя его своим тяжелым колючим взглядом. «Насквозь тебя вижу, умник, — словно говорил он. — И ехидство твое зрю воочию, не утаишь, не надейся».

«Весь я в твоей воле», — отвечал печатник, в свою очередь не отводя взора от царского лица, хотя смотреть старался не в глаза, а в переносицу — так было гораздо легче переносить буравчики бегающих зрачков Иоанна.

— Далее помечай, — буркнул царь, удовлетворенный прочитанным на лице Висковатого, и вновь принялся расхаживать по светлице, нарезая круги вокруг сидевшего за столом дьяка. — Сие тоже большой печати касаемо. Поверху, над орлом, повелеваю вырезать осьмиконечный православный крест, кой…

— Ты уже сказывал о том, государь, — не выдержав, перебил его дьяк. — Вот тут у меня помечено, — и он прочитал: — Повеление государя вырезать над орлиной короной крест, произрастающий из среднего зубца.

Иоанн недовольно крякнул. Выходило, что Ивашка его опять уел. Проще всего было бы сослаться на память и обвинить дьяка, что тот своей бестолковостью так его запутал, что у него выскочило из головы собственное повеление, которое он отдал ранее. Но такая мысль пришла в голову царя позже, за трапезой, когда он немного успокоился. Сейчас же раздражение продиктовало ему гораздо худший выход, и он сгоряча выпалил:

— Али ты меня в беспамятные зачислил, коль поправлять учал? — осведомился он с язвительной вежливостью.