Возвращающий надежду - Ярмагаев Емельян (читать книги онлайн регистрации txt) 📗
— «Спасите несчастного молодого человека! — скажу я ему. — Восстание Одиго в Шамборе — это только из-за меня. Он любит меня, супругу своего отца!» — и тому подобное. Главное — побольше остроты, пикантности, при дворе это оценят.
— А дальше? — спросил пораженный Одиго.
— А дальше все очень просто, — непринужденно ответила Туанетта. — Прощенный милостью монарха, вы приобретаете должность офицера королевских войск, а я — репутацию обворожительной женщины, из-за которой льется кровь. И эта репутация, сьер, сделает меня в Париже притчей во языцех. Благодаря ей, я найду высоких покровителей и даже, может быть, гм… И пусть тогда Огюстен, ваш папенька, проповедует святость семейного очага кому угодно!
Бернар, ошеломленный и злой, не мог вымолвить ни слова. Что за дьявол, оказывается, сидел в маленькой Туанетте, в какой дешевый фарс она собиралась превратить восстание! Он в раздумье прошелся по комнате.
— Сударыня, я вынужден обратить ваше внимание вот на этот портрет, — сказал он сухо. — Здесь изображена моя мать. Кто мне возместит этот ущерб?
Опасливо косясь на Одиго, Антуанетта резвыми шажками засеменила к портрету и дотронулась пальцами до полотна.
— Очень глупо, — признала она. — Я всегда говорила Роберу и Маркэ, что нельзя так напиваться. Но ведь все это можно реставрировать, я знаю одного мастера…
Поняв, что выдала братьев, она крепко закусила губу.
— Нет, — медленно произнес Одиго. — Этого исправить нельзя. Разломанную мужиками мебель легко купить или починить, ковры — заштопать, стекла — вставить. Но человеческая низость и душевный разврат неисправимы. Их нужно уничтожать. Вместе с носителями этих качеств.
Он топнул ногой и крикнул:
— Пулей, мадам! Слышите ли? Пулей!
Антуанетта мгновенно сделалась бела и холодна, как статуя. Она оттопырила губу и едко заметила:
— Как вы, оказывается, мелки! С пленными, знаете ли, нетрудно этак поступить.
— О нет, их будут судить!
— Кто — дворяне?
— Нет. Те, кого они давили своим дворянским сапогом.
Уходя, она одарила его на прощанье взглядом, полным леденящей ненависти.
Ранним утром во двор под ветви старой липы поставили кресло. Величавостью и основательностью старины веяло от этого творения мастера-резчика. Безымянный художник вырезал на спинке сцены охоты, ловли диких коней и битвы франков в Ронсевальском ущелье. Все это было выполнено очень мелко, но с такой скрупулезной точностью, что можно было, например, разглядеть пчелку, вьющуюся над дамой, хотя сама эта дама была с мизинец величиной. Словом, то было не кресло, а трон, на который не стыдно сесть и королю. Но сейчас на нем сидел Жак Босоногий.
Сам лично спас он это произведение искусства от костра и топора. Еще не остыв от боя, зачарованно рассматривал Жак старинную вещь. Задубелые пальцы дюйм за дюймом ощупывали фигуры и выпуклости на спинке кресла, при этом Жак бормотал: «Хитро сделано. Надо же: совсем как живые». Крестьянский вожак не хуже королей ценил высокое художество и уж совсем по-королевски обожал эффект, роскошь и великолепие, хотя за свою жизнь не сменил, вероятно, и пяти пар штанов.
И теперь он восседал на кресле с очень строгим и церемонным видом, чинно положив свои натруженные руки на подлокотники. Рядом с Бернье подремывал изможденного вида человек: это был ткач Клод, он прискакал под утро из города. Сбоку примостился приходский кюре, отец Ляшене. Поодаль толпились говорливой стеной окрестные арендаторы и держатели ценза в праздничных куртках с капюшонами. На повозках сидели женщины с малышами и вязаньем в руках. Все были настроены беззлобно, почти празднично, все ждали чего-то неслыханного.
Ударили барабаны, и из дверей замка во двор вышел в блестящих латах, но без шлема Одиго. Вид у него был великолепный, а лицо мрачное, и он то и дело нетерпеливым движением головы откидывал падающие на лоб волосы. Весь этот парадный спектакль был крепко ему не по душе. Но что поделаешь с Жаном Бернье?
Бернар поклонился народу, вздохнул и занял место за столом в центре. Тут Жак что-то вспомнил, вскочил и зычно провозгласил:
— Держись, молодцы. Суд идет!
По правде сказать, суд уже сидел, что было для всех очевидно. Поэтому зрители восприняли объявление как остроумную шутку, и Бернье сконфуженно опустился в свое кресло.
— Введите пленных, — повелел Одиго.
Опять затрещали барабаны, и на свободное пространство вытолкнули связанного Якоба Оливье.
Он упирался и кричал:
— Я требую королевского суда, я подлежу только ему. Я сам прево у себя в Пон де Труа!
Но Одиго спокойно задал ему вопрос:
— Что же вы делали в Шамборе, мсье де Труа?
И Якоб умолк.
— Якоб Оливье сеньор де Труа! — объявил Одиго. — Сейчас вы держите ответ перед судом народных уполномоченных. Отвечайте ему по чести и совести: взимали ли вы с местных арендаторов налоги с умолота, с хлебной выпечки, а также с виноградных давилен и прочие сениоральные подати?
Оливье молчал. Всем было видно, как дрожат его колени.
— Работала ли ваша мельница и молола ли она крестьянам хлеб? В исправности ли была давильня и печь для хлебов?
— Нет, — растерянно сказал Оливье. И уныло добавил: — Давильня испортилась. А печь сгорела…
Общий хохот покрыл его слова.
— Но указанные платежи в свою пользу вы все же взимали?
Оливье молчал. Одиго продолжал:
— Держали ли вы, сеньор, голубей и портили ли они крестьянские посевы? Запрещали ли косить траву, пока куропатки и перепела не выведут своих птенцов? Не имели ли гончих, и егерей, и лошадей для травли, охоты и иных забав? А не калечили ли вашим именем егеря крестьянских псов, вырывая им когти на лапах, дабы сии божьи твари, по своему неразумию, не гонялись за господской дичью? Отвечайте!
Одиго перевел дух, так как со всех сторон нарастал ропот, и в толпе началось грозное движение. Выждав, Одиго нанес последний удар:
— Говорю вам, названный сьер Оливье: вы не только грабитель, но и узурпатор и самозванец, так как в отсутствие законного владельца нагло присвоили себе его сениоральные права. Я этот законный владелец! Но это еще не все…
Тут Жак Босоногий уже не мог больше сдерживаться и вышел из роли. Он вскочил и зарычал, как медведь:
— Он приказал запороть моего мальчишку! Он приказал бить его, моего Жюля, сыромятными ремнями, пока не слезет вся шкура!
Потом подбежал к пленному, сорвал с него веревку, сделал на ней петлю и, накинув ее на шею обвиняемому, потащил к дереву. Ни в ком это не вызвало протеста, наоборот, крестьяне закричали:
— Вот это дело, а не слова. Примерь-ка галстук, сеньор грабитель!
— Исповедай его, кюре, грехов-то накопил он немало!
Отец Ляшене направился выполнить волю собрания. После казни Одиго приказал вывести других обвиняемых, и перед ним предстали Робер и Маркэ, братья казненного. Их грубые лица ничего, кроме страха, не выражали,
— Дворяне Робер и Маркэ! Поскольку вы младшие в роде, ответственности за поступки старшего вы не несете. Но не имеет ли кто-либо на них обиду, добрые люди? Не учинили ли они над кем-либо насилия или беззакония?
Одиго произнес эти слова привстав, громко, так что они были слышны повсюду. Настроение людей после казни изменилось. Женщины громко шептались:
— Молодые еще. Жалко.
— Да и то: кто из господ не грешен?
— Уж отпустили бы этих, право…
Одиго ждал. Но вот из толпы решительно вышла дородная женщина, одетая не по-деревенски. Крахмальный ее чепчик сверкал белизной, красивое лицо поражало гневной печалью.
— Я — прачка Марго! — начала она звонким дрожащим голосом. — Муж мой, Рене Норманн, служит королю… Вот эти, — она подошла к братьям, — да, эти самые господа затравили… ради бога, простите несчастную мать… год назад, в день святого Бернара, они затравили в лесу собаками дочку мою Мадлену.
Она опустилась на землю и зарыдала. Одиго подошел к ней:
— Правду ли говоришь ты, женщина? Это очень тяжкое преступление. У тебя есть доказательства?
