Медный гусь - Немец Евгений (е книги .TXT) 📗
– Место болванам на капище, потому как вся прочая земля нечистая, по вогульским поверьям, – отозвался толмач. – Так что искать Медного гуся надо на вогульских и остяцких кумирнях. Помимо Белогорья по Оби я знаю еще три таких места. Одно в Вежакарах, это совсем далеко, там до Сосьвы рукой подать. Второе на Калтысянке, за Кодским городком, тоже не близко, – на этих словах Лис тыкнул локтем Игната в бок, но тот и бровью не повел.
Рожин продолжил:
– Но об этих капищах все знают, а вот третье мало кому известно. Тут в ста верстах на север в Обь впадает речушка Ендырь. На ней когда-то давно, века два-три назад, стояло остяцкое княжество Эмдер. От княжества давно ничего не осталось, хотя, может, остов острога и уцелел. Но слыхал я, что шастают туда остяки и скотину с собою водят, а вертаются без нее. Стало быть, животину на заклание идолам отводят.
– Ну тогда в Эмдер нам дорога, – постановил сотник и велел собираться.
Полчаса спустя подняли якорь, струг развернулся и пошел строго на север, наискось к реке, ближе к правому берегу, где Обь катилась по основному руслу.
За Белогорьем Обь распадалась на два рукава. Левое русло все еще вело на запад, а правое – прямиком на север. Через тридцать верст рукава разошлись друг от друга верст на двадцать пять, а между ними, как стадо оленей, тянулись острова. Местами деревья и кустарник торчали прямо из воды, будто недобритая щетина на щеке.
Обь ласково хлюпалась о борта судна, словно ластилась. В утреннем солнце вода имела цвет ржавчины, и, только оглянувшись, было видно, что на юге цвет воды становится густо-синим, словно струг своим продвижением менял реку. В лазурном небе невесомо парили прозрачные лодочки-облака, и казалось, что это огромный гусь-лебедь, может быть сам Мир-сусне-хум, резво взмыл к небесам, оставив за собой шлейф белоснежных перьев.
За десять часов одолели верст сорок пять, благо попутный ветер пускался и можно было поставить парус. Солнце давно переползло точку зенита и теперь светило густо, крася барашки на волнах в масляный цвет ряженки. Островки собрались в единую лесистую сушу, так что Обь тут ссутулилась, сузилась и, желая быстрее протиснуться в узком повороте, бежала быстрее. Петля реки изгибалась к западу, левый берег все высился, обрастая лесом, и вдруг открылся песочным сором, усеянным избами. Путники добрались до русской деревушки Елизарово.
С края селения тонкой струйкой поднимался дымок и, сломанный ветром, стлался над избами, будто укрыть их хотел. От крайнего сруба, приютившегося на самой околице, остался обугленный остов, черный и рваный, как зубы дракона. Он и дымил. Меж изб метались люди, завидев струг, кинулись к пристани, что-то кричали, махали руками.
– Причаливаем! – распорядился сотник.
Пять минут спустя судно уткнулось носом в бревна причала, местные мужики поймали веревки, пришвартовали.
– Где ж вы раньше были?! Горе-то какое!.. – причитали бабы.
– Тихо! – гаркнул Мурзинцев. – Чего стряслось?
Скоро выяснилось, что рано утром, дождавшись, когда деревенские мужики уйдут на реку ставить неводы да котцы проверять, в избу Федота Тихонова пробрались воры. У Федота дома оставалась жена и две дочери, обе на выданье. Зерно, курей и засоленную рыбу грабители забрали, девок снасильничали, потом зарезали. Мать старая была, для утех неприглядная, огрели ее по голове обухом топора, думали, что убили, бросили. Избу подожгли и скрылись. Но старуха выползла из горящего дома, успела сказать прибежавшим на пожар односельчанам, что тати своего главаря Яшкой звали, и только потом скончалась. Рожин, слушая эту историю, мрачнел, желваки по его лицу бегали, губы побледнели.
Федот Тихонов, старый, осунувшийся человек, стоял перед сотником, держа в трясущихся руках драную шапку.
– Возьми меня, мил человек, – сказал он Мурзинцеву. Голос у Федота был сиплый, треснувший. – Хочу своими руками душегубов порешить…
– Нет, – тихо, но твердо ответил Мурзинцев. – Нагоним мы их, не сомневайся. А ты останься, дочерей и жену схорони.
– Дочери старику радостью для глаз были, а от них теперь головешки остались. Возьми… – Федот прижал шапку к глазам, его плечи вздрогнули.
Рожин подошел к старику, положил на плечо руку, сказал тихо:
– Я тебе слово даю, Федот, своими руками тварям сердца вырву!
Старик поднял на толмача мокрые глаза, долго смотрел, кивнул, видно разглядел во взгляде Рожина старую ноющую боль, знакомую боль, отвернулся и побрел, не разбирая дороги.
– Отчаливаем! – распорядился сотник.
– Батюшка, отпеть бы, – попросил кто-то из мужиков отца Никона.
– Нам задерживаться неможно! – отрезал сотник. – Пока отпевать будем, воры еще где-нибудь погром учинят! Отчаливаем!
– Как воротимся, службу справлю, – пообещал пресвитер, когда струг уже отходил от причала, и перекрестил столпившийся на пристани люд.
Гребли изо всех сил. И до этого-то не ленились, но теперь сотнику и покрикивать не приходилось. На весла налегали так, что дерево от натуги скрипело. Даже Васька Лис не ныл, что нужно передохнуть и поесть по-человечески, жевал сухари, не бросая весло. Рожин стоял на носу, вглядывался в горизонт. Мрачный, неподвижный, словно одеревеневший, он походил на волка, изготовившегося к атаке. Сотник побаивался на толмача глаза поднять, столько слепой решимости в позе Рожина было.
По правому берегу показались юрты Гуланг-воша, остяцкого поселения, куда местные перебирались летом на промысловый сезон ловить рыбу. Поселение было тихо и безлюдно. Нигде не вился дым от костров, не лаяли псы, не носилась меж юрт детвора. Казалось, что Гуланг-вош вжал голову в плечи, затаился. Сотник спросил толмача, что за селение, Рожин растолковал.
– Остяки от воров попрятались, – заключил Мурзинцев. – Как-то прознали.
– Может, Агираш предупредил, – не оборачиваясь, отозвался Рожин.
Когда путники добрались до Сухоруково, крохотного русского поселения изб на десять, уже смеркалось. Деревенька, как и Елизарово, располагалось на острове, слева от хода струга. Обь тут выровнялась, из петли вышла и теперь бежала ровнехонько на северо-запад, так что деревушку за три версты разглядеть можно было. У причала стояли мужики и махали стругу руками. Мурзинцев внимательно всматривался в деревушку, но следов разрушений не находил – видно, воры, провизией запасшись, решили не тормозиться у каждой избы.
– Это последнее русское селение, – пояснил Рожин. – Дальше до самого Кодского городка будут только остяцкие воши.
– Идем дальше, – сказал сотник. – Тут вроде все ладно. Пока совсем не стемнело, одолеем хотя бы верст пять-шесть.
Но сухоруковские мужики, видя, что струг причаливать не собирается, отвязали от пристани лодку, двое сели и погребли стругу наперерез. Мурзинцев распорядился сбавить ход.
– Православные, погоди! – крикнул мужик из лодки, когда до струга осталось пару десятков метров. – Вы ж дозор? Воров гоните?
Мужик указывал пальцем на стяг тобольского струга.
– Да! – крикнул в ответ сотник. – Видели их?
– Видели. Утром гонец с Елизарово прискакал, про воров поведал, так что мы бдели. В полдень их струг у дальнего берега прошел, мы на лодках иродов гнать не стали, все равно б отстали, да и пушка у них.
– Добро, – отозвался сотник.
– Погоди, это не все! – продолжил мужик. – Мы их по-сухому вели, они за дощаником в левый рукав свернули.
– Кто в плоскодонке был? Вогулы? – встрепенулся толмач.
– Да, а может остяки, кто их разберет. Но дощаник прошел, а струг душегубов в плесе сел, они его четверть версты волоком тащили. Вы их нагоните завтра, если и сами в мель не упретесь. Там ниже по Оби протока есть…
– Знаю я, – оборвал его толмач. – Низкий поклон вам, сухоруковцы.
– Дай Бог вам иродов изловить, – отозвался мужик, и лодка развернулась к берегу.
– Лексей, что скажешь? – крикнул сотник с кормы толмачу.
Рожин протиснулся меж гребцов, рядом с Мурзинцевым на мостик румпеля сел.
– Похоже, воры за вогулами погнались, – задумчиво ответил толмач. – Почто им это, не ведаю… А раз вогулы в левый рукав свернули, стало быть на Эмдер нацелились, больше некуда. Нам теперь жилы можно не рвать. Деваться им оттуда некуда, так что нагоним. Или на обратном пути перехватим, когда они с Ендыря назад в Обь воротятся.
