Борель. Золото (сборник) - Петров Петр Поликарпович (список книг .TXT) 📗
– Кажись, Васюха? – прошамкал Качура.
– Он самый. Здорово, дед!
– Гости, парень, – обрадовался старик. – Чего так нахохлился?
– Дума, дед, берет. Учиться хочу умотнуть, – неожиданно выпалил Василий.
Качура выдернул из отвисшего угла губ чубук и, показав два желтых зуба, часто замигал близорукими глазами.
– Да ты облешачил или обеленилея? – едва слышно проговорил он. – А прииск-то как оставишь?
– Вот я тоже думал, но ведь не вечно же мне быть безграмотным, – нерешительно начал Василий. – Если у нас не будет своих грамотных людей, то далеко не уедешь и Сунцовых не подвалишь. Вот я как будто и все понимаю, а против Яхонтова – барахло.
Что он чертит? Как вычисляет – ни черта мы все не маракуем.
Качура повесил было на грудь голову, но быстро встряхнулся.
– Шалость это, – решительно сказал он, вставая.
– Как шалость?
– Не учение, а твоя скоропостижность. Разворошил все, как бы напакостил, и штаны задирать!.. Дело хочешь ронять… Вот так у вас и выходит широким кверху.
Василий видел, как затряслись старческие челюсти и из рук Качуры выпала трубка.
– Блажной, кровь в тебе дурит, – продолжал Качура. – А того не видишь, что здесь все без тебя кубарем полетит. Послушай, чо болтает Ганька-шахтер, а его уськает Еграшка, так и знай.
Василий готовился возражать, но последние слова старика обезоружили его.
– А что ты слыхал?
– То-то! Запалить амбары похваляется, – таинственно сообщил Качура. – Ему, сукину сыну, и крест не в крест. А ты с тварью золотозубой связался, да и себе голову хошь закрутить. Я давно хотел построчить тебя, молодца, да не попадался под руку. Нешто можно стоять на большом деле и псину свадьбу заводить? А насчет учения еще время не ушло.
Бледный Василий натянул шапку и бегом бросился к двери.
– Куда?! – повелительно крикнул Качура.
– Пойду караулы к амбарам поставлю…
– Сядь, – уже спокойно сказал Качура. – Поставлены к амбарам и мастерским, а ты вот на Баяхту и Алексеевский позвони. Я хотел сам, да ни холеры не умею в эту трубку.
Василий опустился на скамью рядом с Качурой и вопросительно посмотрел в его сузившиеся и помутневшие глаза.
– Слушай, дед, – тихо начал он, оглянувшись на захрапевшую старуху. – А как ты считаешь наших спецов – от души они работают или с подвохом?
– Ты о ком? – глаза Качуры вдруг расширились и блеснули.
– Ну о ком – вот техники, фельдшерица, Валентина Сунцова и наши слесаря.
Дрожащими руками Качура поправил угасающий свет в пятилинейной лампе и как будто про себя пробурчал:
– Ума не приложишь, парень… Человека по картинке видно. Я много видел разного народу, и сразу к продажным сердце не лежит. Вальке я тоже больше верю, чем, например, Ганьке, хошь он и наш, рабочий.
– Так ты думаешь, она нашу руку поддерживает и за братом не пойдет?
– А тут как сам повернешь дело… От худой жизни собака бежит, а к хорошей и супротивника можно заманить… Молодой человек, как сырое дерево, – куда потянешь, туда и гнется. Только пакостить тебе с ней я бы не советовал. Сгубить зря можно кого хошь.
Василий вернулся домой перед рассветом. Настя уже встала и возилась около печи.
– Забегался ты хуже собаки, – шутя бросила она, открывая ему дверь, – шишки все сшибаешь?
– Оставь глупости, – осердился Василий.
Он, не раздеваясь, прошел в комнату и начал звонить на Баяхту и Алексеевский прииск. Телефон неистово выл и захлебывался. Это свидетельствовало о том, что Василий закипал энергией, всегда помогающей ему заглушить встретившиеся или грозящие невзгоды.
22
Происшествие с Яхонтовым подняло на ноги все три прииска, к тому же Никита с Алексеевского передал по телефону, что в ту же ночь у них был подожжен амбар с хлебом. К счастью, пожар захватили вовремя и потушили.
Вихлястый с Баяхты спрашивал о возвращении директора и попутно сообщил, что на Боровом у старого материального два дня пробыли Емельян с Исусом. В день отъезда Яхонтова с Лямкой они скрылись неизвестно куда.
Эти сведения были получены как раз в тот момент, когда Лямка с криком и громом подвез Яхонтова к конторе.
Был первый день Пасхи.
Рабочие щеголяли в новых рубахах, брезентовых плащах, полуболотных сапогах и кожаных фуражках, а бабы – в новых полушалках. И не узнать было в них недавних золотничников, рваных и опухших от пьянства.
Кругом прииска по канавам и рытвинам шумели потоки. День выдался солнечный.
Остатки снега таяли и исчезали. Только заледеневшая и грязная дорога держалась еще, вздымаясь сероватыми бугорками.
В весеннем шуме зычно загрохотали сотни человеческих голосов и зазвонил приисковый колокол. Толпа, напирая на кошевку, задыхалась в неистовых криках:
– Это его, подлеца, рук дело!
– Еграшка, Еграшка, живомот!
– Найти и выжечь этот выводок со всеми потрохами!
Василий и Рувимович подбежали к кошовке. Яхонтов лежал в забытьи.
– Да где же дохтурша-то наша! – кричал хрипло старик приискатель.
– Где? Вестимо где! Дрыхнет после ночной работы, а тут золотой человек гибнет.
– Пригнать ее в шею, шмару мазаную!
Яхонтова подняли и на руках понесли в больницу.
– Товарищи! – высокий голос Василия дрогнул и сорвался. – Технику Яхонтову – нашему производственному руководителю – попортили шкуру… Рана не опасна, и он через несколько дней поправится. Но покушение на него мы должны принять как удар в сердце приисковому рабочему. Калифорнийская шпана начинает охотиться за нами не на шутку… Этот бродяга Сунцов вставит нам очки, если мы не вырвем у него жало!
– Да чего нам церемонью разводить!.. – раздался в толпе одинокий голос.
– К ногтю стервецов! – подхватили в толпе.
– Своим судом и… крышка!
Василий с отрядом в пятнадцать человек утром прибыл на указанное Лямкой место, но, кроме утоптанного снега, ничего не нашел. Следы, расплывшиеся от подталин, значились по обе стороны дороги, и совершенно нельзя было определить, в каком направлении скрылись нападавшие на Яхонтова.
Он посоветовался с отрядом и хотел повернуть на Калифорнийский, но Лямка остановил его.
– Стой, кипяток! – крикнул он, придерживая обеими руками трубку.
Он подъехал к Василию вплотную и многозначительно поднял кверху палец:
– Ты не забудь, парень, что у Еграхиной артели сорок ружей, а у нас всего три тарары. Он так пугнет, что и штаны не унесешь… Надо, по-моему, ехать на Баяхту, а потом на Лексеевский и оттуда наступать на Калифорнийский… Вот что, еловая твоя родня.
– Что, сперло тебя? – засмеялся Василий, но, оглянув свой вооруженный шестью плохими ружьями измученный отряд, задумался.
– Думай не думай, сто рублей не деньги! – доказывал Лямка. – Сунься, да не напорись! У Еграхи глаза и пули острее бритвы… Да и кони у нас лес грызут… Протряслись, как решето. Не рискуй, брат, понапрасну… Баяхта-то – вот она, в рот глядит!
Василий подумал и повернул своего бойкого коня на Баяхту. Дорога не держала лошадей, и позади приехавшего отряда образовалась сплошная проступь, наполнявшаяся снизу мутно-серою водой.
«Баяхта! – думал Василий. – Главная основа всей Удерской системы. Когда исчезнет золото со дна Удерки, отойдут в сторону за ненужностью драги, – этот необъятный холм с золотыми недрами многие десятки лет будет укреплять золотой фонд республики».
Так, между прочим, без основания, думали боровские руководители. Никто более или менее точно не мог определить богатство Удерки и Баяхты и не знал, когда они исчерпаются и где раньше.
На плоскогорье, около сверкающей Пинчуги, подсолнухами горели на солнце два новых амбара. На вершине холма мелкими клетушками красовались стопки новых срубиков для колодцев. Между ними муравейником копошились люди.
– Это они работают сегодня?! – воскликнул Лямка.
Василий знал Баяхтинский рудник еще с детства. С жадным любопытством он всматривался в рабочие казармы, раскинутые по низкому берегу Пинчуги и на хребте, по которому в порядке находились четыре шахты под куполообразными почерневшими копрами.
