Смертельные враги - Зевако Мишель (полная версия книги .txt) 📗
Тогда Фауста присела в безупречнейшем придворном реверансе.
Но в благороднейшей гармонии ее позы, в горделивой посадке головы, в сверкающих глазах сквозила такая монаршая властность, что она, казалось, всецело сокрушала того, перед кем склонялась.
Впечатление было столь поразительным, что Эспиноза невольно пришел в восхищение и прошептал: – Несравненная актриса!
А король, по-видимому, ослепленный неземной красотой этого изумительного создания, внезапно почувствовал, что его тщеславие готово отступить.
Он встал, сделал два быстрых шага, жестом, исполненным горделивого испанского изящества, снял шляпу и, взяв принцессу за руку, поднял ее, прежде чем она закончила свой реверанс, а затем подвел к креслу, говоря:
– Благоволите сесть, сударыня.
Этот неожиданный поступок высокомерного, государя, всегда строго соблюдавшего все мелочи тщательно разработанного придворного этикета, поразил Эспинозу и явился ярчайшим триумфом Фаусты.
С безмятежной улыбкой на устах она согласилась принять дань, уплаченную высшей власти ее могучего гения, хотя на самом деле, быть может, то была лишь дань уважения ее женской красоте.
Что за человек был король Филипп?
Он был искренне верующим.
С самого раннего детства епископы, кардиналы, архиепископы медленно, терпеливо и умело обработали его мозг, посеяв в нем неискоренимый ужас перед силами ада.
Он верил так, как другие дышат.
Наделенный необычайным умом, он возвел эту веру в абсолют, сделал ее своим оружием и своей защитой и мечтал о том же, о чем, должно быть, некогда мечтал Торквемада: о вселенной, подчиненной его святой вере, иными словами – ему самому.
Повествуя о нем, история говорит: мрачный фанатик, высокомерный деспот... Может быть!.. Во всяком случае, такое сказать несложно, это первое, что приходит в голову.
Мы же говорим иначе: он верил! И это объясняет все.
Он полагал, что истинная вера необходима человеку, чтобы счастливо жить и спокойно умереть. Посягать на эту веру означало для него, таким образом, посягать на счастье людей и обрекать их на смерть без утешения, ибо ничто, никакая надежда, никакая иная религия не могли умерить горечь последних минут человека на этой земле... Неверующие, еретики оказывались теми кто нес зло, и их необходимо было уничтожить.
Вот чем вызваны ужасающие кровавые бойни. Вот чем вызвана неслыханная изощренность пыток.
Жестокий зверь? Нет! Он спасал души, терзая тела...
Он верил.
А так как он хотел быть недоступным для чувства жалости, он говорил себе:
– Король выше всего. Король – это длань Господня, назначение коей – удерживать людей в вере, и удерживать безжалостно.
Вот чем объяснялась его гордыня.
– Я – король испанцев, король Португалии, император Индии, монарх Нидерландов, сын германского императора, супруг английской королевы; я самый могущественный монарх на свете, тот, кому Господь назначил установить Его веру над всей землей!
И его религиозная вера перерастала в веру политическую, и он поверил во всемирную монархию.
Вот чем вызваны его интриги во всех странах Европы.
Вот чем вызвано его прямое вмешательство в дела Франции. Совершенно логично, что эта страна должна была быть захвачена первой: она вставала у него на пути, и, завоевывая ее, он тем самым объединял все свои государства в одно великолепное целое.
Таков был человек, над которым Фауста – силой своего взгляда, сиянием своей поразительной красоты – только что одержала первую победу и по праву могла ею гордиться.
Фауста села и приняла одну из тех грациозных поз, секретом которых она обладала.
Король тоже сел и сказал даже с некоторой почтительностью:
– Говорите, сударыня.
И она заговорила – мелодично и чуть нараспев:
– Я привезла Вашему Величеству манифест короля Генриха III, где вы признаетесь преемником и единственным наследником короля Франции.
Эспиноза устремил свой огненный взор на Фаусту, размышляя: «Неужто она и в самом деле передаст ему пергамент?»
Король сказал:
– Ну что ж, посмотрим этот манифест.
Фауста бросила на него быстрый и уверенный взгляд, привыкший проникать сквозь самые плотные маски и в самые закрытые уголки души. Но сейчас ей не удалось увидеть все так ясно, как она хотела бы.
– Прежде чем передать вам этот документ, я почитаю необходимым сделать для вас некоторые пояснения и представиться вам. Вашему Величеству непременно следует знать кто такая принцесса Фауста, что она уже сделала и что может и хочет сделать еще.
Эспиноза вжался в оконную нишу и пробурчал:
– Я так и знал! Король сказал просто:
– Я слушаю вас, сударыня.
– Я та, кого двадцать три князя церкви, собравшись на тайный конклав, сочли достойной носить ключи святого Петра. Та, за кем они признали достаточно силы и воли, чтобы реформировать нашу религию. Та, кто убеждением или насилием сумеет установить истинную веру на всей земле. Я – папесса!
Филипп, в свою очередь, бросил на нее мимолетный взгляд.
Такое признание, сделанное ему, католическому королю, свидетельствовало о редкой отваге говорившего, ибо могло иметь самые губительные последствия.
Филиппу, возможно, пришлась по душе подобная смелость, однако он произнес:
– Итак, вы – та, кого глава христианства легким мановением руки низложил прежде, чем вы поднялись на ступени столь желанного папского престола. Вы – та, кого папа приговорил к смерти! – заключил он жестко.
– Я – та, кого предательство заставило споткнуться, это верно!.. Но я и та, кого ни предательство, ни папа, ни сама смерть не смогли сокрушить, потому что я – Богоизбранница, которую Господь ведет к неизбежному торжеству на благо веры!
Это было сказано с таким проникновением и так убежденно, что король, хоть он и был человеком глубоко верующим, испытал немалое волнение и стал смотреть на нее с почтением, смешанным с тихим ужасом.
Эспиноза, настроенный, конечно, более скептически, подумал: «Какая сила! И какой великолепный агент инквизиции! Ах, если бы мне только удалось...»
Фауста продолжала:
– Разве существует закон, запрещающий женщине занять трон святого Петра? Ученые теологи произвели тщательные, дотошные расследования, но – тщетно: ни в Священном писании, ни в словах Христа ничто не свидетельствует о том, что этот путь закрыт для нее. Церковь допускает ее на все ступени иерархии. Она может принять пострижение, она несет слово Христово. Есть аббатисы и есть святые. Почему же не может быть папессы? Впрочем, один прецедент уже был. Письменные источники подтверждают, что папесса Иоанна занимала этот трон. Почему же то, что уже случилось однажды, не может повториться снова? Или женский пол является препятствием для великих свершений? Вспомните папессу Иоанну, вспомните Жанну д'Арк, а в этой стране – Изабеллу Католическую, посмотрите на меня самое: вы полагаете, эта голова согнется под тяжестью тройной папской короны? Она излучала отвагу и пылкую веру. – Я признаю, – сказал Филипп сурово, – что блеск королевской короны потускнеет от ослепительной белизны этого целомудренного лба... Но тиара!.. Простите меня, сударыня, но мне кажется, что такие красивые губы не созданы для столь серьезных речей. На сей раз Фауста почувствовала себя задетой. Она пыталась перенести своего слушателя на вершины, где голова кружится от высоты, а ее грубо спустили на землю с помощью какой-то ерунды. Она считала, что явила себя в глазах короля исключительным существом, парящим над всеми человеческими слабостями, а он увидел в ней лишь женщину.
