Жребий викинга - Сушинский Богдан Иванович (версия книг .txt) 📗

— Можешь в этом не сомневаться, князь Ярислейф, — заверил его норвежец. — Мне ведь никогда раньше и в голову не могло прийти, что я окажусь в изгнании. Но это произошло. Если бы я заранее попросил у тебя тысячу-другую воинов, то сумел бы разгромить этого датского волка Кнуда. Но теперь я по-настоящему буду ценить союз с Русью, ценить дружбу между правителями. Братья и несколько других родственников, которые могли помочь мне людьми и деньгами, попросту предали меня.

— Родственники — не тот фундамент, на котором можно выстраивать свой трон и свою державу, — согласился с ним Ярослав.

Объятия, коими два правителя скрепили этот договор, могли показаться вполне искренними и даже братскими. Хотя оба они уже убедились в том, что объятия братьев не всегда оказываются братскими. Скорее, наоборот, именно братских объятий как раз и стоит опасаться.

А спустя несколько дней появился гонец из Киева. Он с удивлением сообщил, что заслоны Мстислава не тронули его и что в стольном граде Олафа встретили вполне миролюбиво, и он уже успел навербовать целую орду печенегов, черных клобуков и прочих степняков. Но самое важное заключалось в том, что достойные мужи столицы решили выждать. Если войско Мстислава все же появится у стен города, они откроют ему ворота как победителю и признают его великим князем, если же не появится — они смирятся с поражением своего князя Ярослава и простят его.

— Скопище негодяев, — зло проскрипел зубами великий князь. — Они готовы предать кого угодно, только бы мирно отсидеться за городскими стенами.

А еще через час появились гонцы от Мстислава. Они передали условия своего князя: он не собирается идти ни на Киев, ни на Любеч. Но требует, чтобы князь Ярослав оставил любечскую крепость и этим продемонстрировал свое миролюбие. Слишком уж близко он находится от его черниговских владений.

— Помнишь рассказ о том, как королева Сигрид Гордая угомонила своих женихов? — оскалил крепкие желтые зубы Эймунд. — А ведь я давно предлагал точно таким же образом усмирить и киевских бояр. Впрочем, ты сам когда-то усмирял таким же образом новгородских мужей.

— Не смей лишний раз напоминать мне о новгородской резне, — вновь проскрипел зубами Ярослав. — Но что с потерявшими всякий страх и срам киевскими боярами нужно что-то делать — в этом ты, варяг, прав.

Само же требование Мстислава особого огорчения у великого князя не вызвало. Мало того, он признал его вполне благоразумным. На месте Понтийского Странника он прислал бы в Любеч гонца с точно таким же предложением. К тому же на его уходе настаивали теперь уже и любечане, да и сам он предпочитал вернуться в Киев, имея под рукой пару тысяч новгородских дружинников, которые никогда особой приязни к киевлянам не питали. И пусть простят его знатные киевские мужи, если на несколько дней он отдаст их подворья во власть новгородских рубак.

— Завтра уходим из города, — молвил он конунгу Эймунду.

— Вместе с его гарнизоном?

— А кто будет защищать Любеч?

— Какой смысл защищать городские пепелища?

Они встретились взглядами, однако норманн выдержал этот натиск великого князя и лишь воинственно осклабился.

— Твоя бы воля, варяг, ты бы выжег половину этой земли, — процедил Ярослав. — Потому что она не твоя. Потому что здесь тебя ничего не удерживает и ничего не свято.

— Просто я хочу, чтобы ты, князь, стал настоящим правителем огромной империи норманно-русичей.

— «Империи норманно-русичей»? А что, может появиться и такая империя?

— А почему ей не появиться, если по крови своей все князья и большинство бояр земли этой уже являются норманно-руссами? Нам всего лишь стоит объявить, что появился новый народ — норманно-русский.

Ярослав угрюмо помолчал, а затем, не выходя из этого состояния, произнес:

— Странно, до сих пор я об этом почему-то не думал.

— И простираться наша новая империя может от северных берегов Норвегии до северных берегов Понта Эвксинского.

— Именно об этом вы шептались с королем Олафом перед его отплытием в Киев?

— Об этом, — смиренно признал конунг.

— И король Олаф просил тебя узнать, как я отзовусь на этот замысел, как восприму его?

— Ему хочется верить, что ты, норманн, отец и брат нескольких князей-норманнов, согласишься с ним. Может быть, не сейчас, со временем, но обязательно согласишься. Свою часть этой норманно-русской империи, в виде Норвегии, он готов будет предоставить тебе.

36

Хутор состоял из пяти усадеб, расположенных в разных частях просторного луга. Три из них уже были обнесены высоким частоколом и представляли собой небольшие укрепления, которые германцы обычно называли фортами, а две были охвачены строениями и невысокими оградами, формировавшими замкнутые, удобные для обороны дворы.

Увидев их с пригорка, на который вывела княжеский обоз едва приметная дорога, князь тут же пожалел, что хуторяне возводили свои форты-жилища в низине. Если бы они избрали местом своего поселения какую-либо возвышенность, он тут же приказал бы своим войскам превратить его в крепость. Тем более что по ту сторону селения виднелся широкий изгиб реки. Едва Ярослав подумал об этом, как примчался гонец от командира арьергардной сотни, который еще издали прокричал: «Приближается войско Мстислава! Мы увидели его передовую сотню!»

Князь тут же приказал своим воинам спускаться вниз, к поселению, и возводить лагерь, используя кибитки обоза и частоколы местных усадеб, а также опоясывая его рвом и земляным валом. Причем с обеих сторон вал следовало подводить к крутому берегу реки. Основной массой своего уцелевшего воинства Ярослав усилил гарнизон Любеча, к Новгороду же с ним шел полк, едва достигавший двух тысяч норманнов да около трех сотен княжеских дружинников. Понятно, что с таким войском принимать бой в открытом поле было бы гибельно. Князь лично метался от одного участка лагеря к другому, подгоняя воинов и местных жителей, которые создавали валы из глины, дров, только что поваленных деревьев и вообще из всего, что попадется под руку. Он же велел трем десяткам лучников взобраться на деревья, чтобы, прикрываясь их кронами, поражать оттуда преследователей.

Однако в самый разгар этих приготовлений князь вдруг увидел странную картину: на том пригорке, с которого он лишь недавно осматривал селение, два года назад основанное в этой глуши язычниками-старообрядцами, появились воины с малиновым стягом князя Мстислава. Но рядом с ним чернел сотенный бунчук [61] его арьергарда.

— Неужели моя сотня перешла к Мстиславу? — едва слышно спросил князь, стараясь не падать духом.

— Не может такого быть! — решительно покачал головой Эймунд. — Под бунчуком сотника Войтилы было три десятка моих норманнов. Эти к врагам не переходят. Норманны всегда служат тем, кто их нанял. Так было всегда. Да вон же они держатся чуть особняком, — указал он мечом на группу воинов, облаченных в «бычьи панцири» [62]. — Скорее всего, князь все-таки решился на переговоры.

— Предвижу, что командир передовой сотни станет затягивать время, пока подойдут основные силы и окружат наш лагерь, — скептически оценил ситуацию князь.

— Нам это время тоже понадобится, чтобы завершить сооружение лагеря, — напомнил ему Эймунд. — Так что, в сущности, мы ничего не теряем. Однако держаться тебе следует увереннее, поскольку великий князь киевский все еще ты, а не Мстислав. И такое положение вещей будет сохраняться еще долго.

— Не пытайся быть пророком, — осадил его Ярослав.

— Я всю жизнь пытаюсь оставаться воином, достойным своего племени норманнов, — хладнокровно огрызнулся Эймунд, — и этого с меня достаточно.

Содержание письма повергло Ярослава в шок. Такого поворота событий он не ожидал, да и не мог ожидать, поскольку считал, что все еще остается при здравом уме.

— Где сам князь Мстислав? — грозно поинтересовался он у эллина Визария, облаченного так, как обычно облачались римские легионеры. В таких же военных облачениях, с римскими шлемами на головах, пребывало и большинство прибывших с ним воинов.