Графиня Де Шарни - Дюма Александр (лучшие книги онлайн TXT) 📗
Вот почему во время этой последней встречи королева испытывала нечто вроде угрызений совести. Она хотела увести короля в его комнату, чтобы хоть мгновение побыть с ним наедине; когда она поняла, что это невозможно, она увлекла короля к окну.
Там она, без сомнения, опустилась бы перед ним на колени и со слезами испросила бы у него прощения: король все понял, удержал ее и вынул из кармана свое завещание.
– Прочтите это, моя возлюбленная супруга! – попросил он.
Он указал ей один из абзацев, который королева стала читать вполголоса:
«Прошу мою супругу простить мне все зло, которое она терпит по моей вине, а также огорчения, которые я мог ей причинить на протяжении нашей совместной жизни, как и она может быть уверена в том, что я нисколько на нее не сержусь. Даже если она в чем-либо когда-либо сама себя упрекала».
Мария-Антуанетта взяла руки короля в свои и прижалась к ним губами; в этой фразе «как и она может быть уверена в том, что я нисколько на нее не сержусь» заключалось милосердное прощение, а в словах: «даже если она в чем-либо когда-либо сама себя упрекала» – необычайная деликатность.
Благодаря этому она умрет с миром в душе, несчастная Магдалина королевской крови; за свою любовь к королю, хоть и запоздалую, она была вознаграждена Божеским и человеческим милосердием, и ей было даровано прощение не только в интимном разговоре, тайно, словно подачка, которой устыдился бы сам король, но во весь голос, публично!
Она это почувствовала; она поняла, что с этой минуты стала неуязвима перед лицом истории; однако она ощутила себя еще более беззащитной перед тем, кого она любила слишком запоздало, чувствуя, что всю жизнь его недооценивала. Несчастная женщина не могла говорить, из груди ее рвались рыдания, крики; она с трудом говорила, что хотела бы умереть вместе со своим супругом и что если ей откажут в этой милости, она уморит себя голодом.
Члены муниципалитета, наблюдавшие за этой сценой через застекленную дверь, не могли сдержаться: сначала они отвели глаза, потом, ничего не видя, но продолжая слышать душераздирающие стоны, дали волю своим чувствам и зарыдали.
Предсмертное прощание длилось около двух часов, наконец, в четверть одиннадцатого король поднялся первым; тогда жена, сестра, дети повисли на нем, как яблоки на яблоне: король с королевой держали дофина за одну руку; наследная принцесса, стоя по левую руку от отца, обхватила его за талию; принцесса Елизавета с той же стороны, что и ее племянница, но чуть сзади, вцепилась королю в плечо; королева – а именно она более других имела право на утешение, потому что была самой грешной, – обхватила мужа за шею, и вся эта скорбная группа медленно продвигалась к двери со стонами, рыданиями, криками, среди которых слышалось только:
– Мы увидимся, правда?
– Да… Да.., не беспокойтесь!
– Завтра утром.., завтра утром, в восемь часов?
– Я вам обещаю…
– А почему не в семь? – спросила королева, – Ну, хорошо, в семь, – согласился король, – а теперь.., прощайте! Прощайте!
Он так произнес это «прощайте!», что все почувствовали, что он боится, как бы ему не изменило мужество.
Наследная принцесса не могла более выносить эту муку; она протяжно вздохнула и опустилась на пол: она лишилась чувств.
Принцесса Елизавета и Клери поспешили ее поднять.
Король почувствовал, что должен быть сильным; он вырвался из рук королевы и дофина и бросился в свою комнату с криком:
– Прощайте! Прощайте!
Он захлопнул за собой дверь.
Королева совсем потеряла голову: она прижалась к этой двери, не смея попросить короля отпереть, и плакала, рыдала, стучала в дверь рукой.
Королю достало мужества не выйти.
Тогда члены муниципалитета попросили королеву удалиться, подтвердив обещание короля о том, что она сможет увидеться с ним на следующий день в семь часов утра Клери хотел было отнести еще не пришедшую в себя наследную принцессу в покои королевы; однако на второй ступеньке члены муниципалитета остановили его и приказали вернуться к себе.
Король застал своего духовника в кабинете башни и попросил рассказать, как его доставили в Тампль. Слышал ли он рассказ священника или неразборчивые слова сливались в его ушах в сплошной гул и заглушались его собственными мыслями? Никто не может ответить на этот вопрос.
А аббат рассказал вот что.
Предупрежденный г-ном де Мальзербом, назначившим ему встречу у г-жи де Сенозан, о том, что король собирается прибегнуть к его услугам в случае смертного приговора, аббат Эджворт с риском для жизни вернулся в Париж и, узнав в воскресенье утром приговор, стал ждать на улице Бак.
В четыре часа пополудни к нему вошел незнакомец и передал записку, составленную в следующих выражениях:
«Исполнительный совет ввиду дела государственной важности просит гражданина Эджворта де Фирмонта явиться на заседание совета».
Незнакомцу было приказано сопровождать священника: во дворе ожидала карета.
Аббат спустился и уехал вместе с незнакомцем. Карета остановилась в Тюильри.
Аббат вошел в зал заседаний; при его появлении министры встали.
– Вы – аббат Эджворт де Фирмонт? – спросил Гара.
– Да, – отвечал аббат.
– Людовик Капет выразил желание, чтобы вы находились при нем в последние минуты; мы вызвали вас, дабы узнать, согласитесь ли вы оказать ему ожидаемую от вас услугу.
– Раз король указал на меня, – молвил священник, – мой долг – повиноваться.
– В таком случае, – продолжал министр, – вы поедете со мной в Тампль; я отправляюсь туда прямо сейчас.
И он увез аббата в своей карете.
Мы видели, как тот, исполнив положенные формальности, добрался, наконец, до короля; как Людовик XVI был вызван своими домашними, а потом снова возвратился к аббату Эджворту и стал расспрашивать его о подробностях, с которыми только что познакомился читатель.
Когда он окончил свой рассказ, король предложил:
– Сударь! Давайте теперь оставим все это и подумаем о великом, единственно важном деле: о спасении моей души.
– Государь! – отвечал аббат. – Я готов всеми силами облегчить вашу участь и надеюсь, что Господь мне поможет; однако не кажется ли вам, что для вас было бы большим утешением сначала отстоять мессу и причаститься?
