Несущий огонь (ЛП) - Корнуэлл Бернард (читать хорошую книгу txt) 📗

— Значит, нам никогда не придется скучать. А я уже начал беспокоиться.

— Идем, — сказал я. — Мы отходим.

Я обнял Эдит. Она тихо плакала. Остальные воины тоже прощались с женами и детьми.

Я потрепал Эдит по рыжим волосам.

— Я пришлю за тобой, — обещал я.

Настало время забираться на борт, отдали швартовы, и люди взялись за весла, чтобы отойти от пристани. Послышался стук, когда весла просовывали в отверстия корпуса, а на моем корабле — вставляли в уключины. Я указал воинам на три скамьи на корме и велел сделать пару гребков, чтобы направить нос Эдит в открытое море. Я заметил, что Ренвальд наблюдает за мной с Улитки, и помахал ему, а он помахал в ответ. Эдит прокричала прощальные слова, ее голос почти потерялся в криках чаек, и корабль, названный ее именем, тихонько задрожал, разворачиваясь. Я дотронулся до молота на груди и помолился богам, чтобы были к нам добры, а потом взялся за рулевое весло.

— Взяли! — прокричал я, и лопасти весел приподнялись и замерли над тихими водами бухты. — Навались!

Все три корабля направились к выходу из устья, высокие носы взрезали спокойные воды. Мы гребли длинными гребками, не спеша, просто направили корабли в канал между ивовыми вешками, а потом повернули на восток, в сторону восходящего солнца. Других кораблей в поле зрения не оказалось.

Мы миновали Клюв Ворона — длинную вероломную полоску песка, охраняющую вход в устье Хамбра, и свернули на север. Шепот юго-западного ветра подарил мне надежду, что вскоре мы сможем поднять парус. Уставшие от гребли воины дерутся хуже.

В это летнее утро три корабля устремились на войну.

Глава десятая

Плавание заняло больше времени, чем я ожидал, и куда больше, чем я надеялся. Мы покинули Гримесби в штиль, но к полудню шепот юго-западного ветра переменился на почти штормовой северо-западный. Плохое предзнаменование. Позже мы гребли уже по волнам с белыми барашками, в окружении обломков весел и древесины. Это были останки корабля, более ясного предупреждения от богов мне не доводилось получать. Может, это кресты на носах разозлили морскую богиню Ран? У меня не было животного, чтобы принести ей в жертву, и потому я передал кормовое весло Гербрухту и вскрыл себе вену на правой руке, той руке, в которой держал меч, окропил море кровью и сказал Ран, что кресты — лишь на носах кораблей, а я могу одержать победу, что доставит богам удовольствие.

Но как я понял, богиня не успокоилась, потому что в ту ночь мы с трудом нашли укрытие. Мы гребли близко к берегу и слышали, как бьются о него злобные волны, а когда стало темнеть, я испугался, что придется править в открытое море и плыть в полной тьме по бурным волнам, но с последними лучами солнца Ран показала нам бухточку, и все три корабля осторожно уткнулись носом в защищенный от ветра берег. Здесь не было огней или костров, не пахло дымом, только бесконечный тростник и топи. Той бессонной ночью при отливе киль Эдит ударился о песчаное или глинистое дно. Злой северный ветер принес холод и дождь.

Второй день оказался почти столь же плох, разве что после полудня ветер внезапно сменил направление, как и днем раньше. Он сохранил прежнюю силу и баламутил море, но хотя бы дул теперь в нужном направлении, и мы могли поднять паруса и полететь за ветром. Три носа разбивали волны, а отдыхающим от гребли воинам приходилось постоянно вычерпывать воду. К вечеру мы забрали к западу, вдоль побережья Нортумбрии, но весь день держались далеко от берега, чтобы всякий, завидевший в шквале наши паруса, решил бы, что мы направляемся в Шотландию или еще дальше на север, к землям норвежцев. Мы встретили мало кораблей, лишь несколько рыбацких лодок у берега.

Я надеялся добраться до места назначения на третий день, но из-за погоды мы шли медленней, и на третий вечер, к тому времени, когда я уже рассчитывал вступить в первую схватку, мы укрылись в устье реки Виире. На ее северном берегу стояло прекрасное каменное здание — до вторжения датчан это была церковь при монастыре, и я помню тот день, когда свирепые воины Рагнара перерезали монахов, разграбили казну и сожгли монастырь. Каменная церковь устояла, хотя крыша обвалилась, остались только обугленные стены и обрубок колокольни.

Когда мы гребли в устье реки, я заметил, что над церковью возвели новую крышу, и из дыры в ней поднимется дымок. Ветер также приносил дым от кучки домишек, сгрудившихся у старой церкви, а восемь небольших рыбацких лодок стояли на якоре в реке или лежали на галечном берегу, где тоже поднимался дым от костров, на которых коптилась селедка. При нашем появлении двое мальчишек, отгонявших от сеток с селедкой чаек, сбежали, но какой-то мужчина пинками заставил их вернуться к работе и уставился на нас. Жители маленького поселения тоже глазели. Кресты на носах кораблей убедили их, что мы не датчане и не норвежцы, но они все равно беспокоились. Я помахал им, но никто не ответил.

Не успело солнце скрыться за западными холмами, как от берега отошло небольшое суденышко. Двое сидели на веслах, а третий — на корме. Эдит находилась ближе к берегу, и лодка направилась к нам. Я приказал всем язычникам спрятать молоты, а тем, чьи лица покрывали узоры, притвориться спящими под скамьями. На мой шее был крест, но я боялся, что меня узнают, поэтому забился под площадку кормчего и натянул на голову капюшон, а Свитун, доказавший в Думноке свою сообразительность, стал ждать гостей. Я отдал Свитуну свою золотую цепь и дорогой шерстяной плащ, отороченный мехом выдры.

— Да пребудет Господь с этим кораблем, — поприветствовал нас пассажир лодки. Он был одет как священник, хотя я сомневался, что он посвящен в сан. — Я поднимаюсь на борт! — сообщил он, когда лодка поравнялась с кораблем, и безо всякого приглашения перебрался на борт Эдит. — И кто вы, во имя Господа? — спросил он.

Река Виире отмечала южные границы владений Иеремии, наверняка местных священников назначает безумный епископ, он заявлял, будто его власть исходит от самого пригвожденного бога, а не из Рима или Контварабурга. Священник был небольшого роста, с густыми каштановыми кудрями и бородой, где угнездилась бы и цапля, широкая улыбка обнажала три оставшихся зуба. Он не стал ждать, пока кто-нибудь ответит на вопрос, а стал требовать плату.

— Если будете стоять здесь до зари, то должны заплатить! Уж простите. Это не наши правила, а Божий закон.

Священник говорил по-датски, и Свитун, немного владеющий эти языком, притворился, что не понял.

— Ты чего-то хочешь? — спросил он по-английски, очень медленно и малость громковато.

— Денег! Монеты! Серебро! — Священник сделал грязными пальцами жест, как будто пересчитывает деньги в ладони.

— Сколько? — спросил Свитун, по-прежнему медленно.

— Ты не ответил, кто вы такие! — возмутился священник, и я прошептал перевод из своего закутка.

— А что, плата зависит от ответа? — спросил Свитун, и я снова перевел.

Священник ухмыльнулся.

— Да уж конечно! Если вы какие-нибудь нищие бродяги из Восточной Англии, с комариного болота, и везете груз собачьего и гусиного дерьма, то постой обойдется дешевле, чем проклятым западным саксам в кольчугах из Франкии и везущим вино из Нейстрии! Вы западные саксы?

— Он — да, — изрек я ответ, — а ты кто такой?

— Отец Ингвилд, и твой господин должен мне по шиллингу за корабль. Три шиллинга за стоянку на ночь, — он глупо ухмыльнулся, зная, насколько требование нелепо.

— Три пенни, — предложил Свитун, прекрасно понимая, о чем речь.

Я перевел, и Ингвилд нахмурился.

— А это кто такой? — спросил он Свитуна.

Священник меня не видел, поскольку я был в тени и завернулся в плащ.

— Мой арфист, — ответствовал Свитун и позволил мне перевести. — Он так уродлив, что предпочитает не показываться.

— Три пенни — этого мало, — заявил Ингвилд, вполне довольный объяснением Свитуна. — Пусть будет шесть.