Ходи невредимым! - Антоновская Анна Арнольдовна (книги .txt) 📗
– Велик шах Аббас! Полинялый халат Иисуса встречен царем Русии как вестник святого неба. Но патриарх Филарет – хитрый жрец церкови. Дабы доказать русийцам, что ты облагодетельствовал церковь Христа, возвратив ему халат, в котором Христос мученически прощался с земным миром, патриарх смело подверг святыню испытанию чудом.
Шах бесстрастно взирал на беков. И так же бесстрастно взирали на них советники-ханы.
Рустам-бек приложил руки к груди, затянутой в парчу, и, призвав на помощь «святое кольцо», продолжил:
– Шах-ин-шах, да живешь ты вечно! Нам неизвестно, почему гяуры решили дважды четыре раза открыто испытать святыню чудом, но святыня испытана, и чудо совершилось. Теперь Иран и Русия друг для друга – как лев для льва.
Ханы незаметно переглянулись. Караджугай погладил сизый шрам, а Эреб-хан так глубоко вздохнул, словно с наслаждением проглотил глоток сладчайшего вина.
Шах приподнял левую бровь, и Рустам-беку почудилось, что шах засмеялся. Между тем ничто не нарушало торжественную тишину комнаты, которая граничила с царствами Запада и Востока.
– Поясни, – сказал шах Булат-беку, – что значит испытание чудом и как проводилось оно умным патриархом.
– Город-царь Москву, как пояс, украшает улица, зовут гяуры ее Тверью. Там есть дом, где гяуры бога делают, и там, в богадельне, в русийского человека Тараса, сына Филаретова, огонь вселился, как шайтан. На двадцатый день великого поста русийцев привезли священники халат Иисуса в богадельню и шайтана из Тараса святым халатом выбили, как палкой пыль из ковра.
– Велик аллах! – благодарно вскинул шах Аббас искрящиеся хитростью глаза к голубым арабескам потолка. – Он на благо Ирана наделил халат Иисуса неземной силой… А ты, Рустам-бек, не разведал о других случаях чуда? Ибо там, где одно, – есть и два.
– Разведал, шах-ин-шах, – угодливо изогнулся Рустам-бек. – В Русии шайтан в медвежьей шкуре мед ворует. На их майдане женщина Марина вместо меда смолу продавала. Шайтан не знал и выкрал, а когда попробовал, то от отвращения взвыл и из шкуры выпал. В отместку послал шайтан на женщину Марину болезнь цвета смолы. Падала она, глаза закатывала и ногами била, целясь лягнуть шайтана, и брызгала ядовитой слюной. Принесли к ней священники халат Иисуса и начали битву. Шайтан ночью приходил, грозил Марине, рычал, копытами стучал. Но, бисмиллах, там, где одно, – есть и два. Выбил халат Иисуса из Марины шайтана, как семена из сухой тыквы. А шайтана загнали обратно в медвежью шкуру. И, захлебываясь благочестием, восхищенные священники гяуров зазвонили в шестнадцать сотен колоколов, заглушая звон десяти десятков серебряных монет, полученных Мариной на покрытие убытков за выкраденную шайтаном смолу.
Ханы благоговейно молчали и вскинули глаза к голубым арабескам потолка. Шах Аббас, казалось им, сосредоточенно вглядывался о одному ему видимый полюс мира.
– Велик Мохаммет! – как бы нехотя оборвал молчание шах. – Русия не придет на помощь Гурджистану. Царь Михаил не даст стрельцов гурджи Теймуразу. Бояре в длинных шапках привезут мне высокий знак расположения Русии к Ирану. Близка сокрушительная война мести, война «льва Ирана» с собакой Георгием, сыном Саакадзе.
Шах Аббас, сохраняя величие, с трудом скрывал радость: как ловко открыл он дорогу большой войне! Трепещи, Гурджистан!
Юсуф-хан бросал на Рустам-бека завистливые взгляды: почему именно он, глупец из глупцов, отмечен хризолитом счастья и бирюзой удачи? Шах дарует ему шапку с алмазным султаном и назначит ханом Ардиляна… И Юсуф-хан решил попытать счастья на деле, порученном ему Али-Баиндуром, а для удачи заранее воспылал ненавистью.
Видя, как возликовал шах, и считая этот миг благоприятным, Юсуф-хан почтительно проговорил:
– Мудрость «льва Ирана» подобна солнечному сверканию. До меня дошло, что, по повелению всемогущего, непобедимого шах-ин-шаха, гулабский лазутчик прибыл в Исфахан и успел уже скользнуть в дверь благородного хана…
– Караджугай-хана. Разве ты забыл мое имя? Я уже удостоился довести до алмазного уха шах-ин-шаха…
– Что бирюза из тюрбана Али-Баиндура три песочных часа блестит у порога Давлет-ханэ.
Шах снова засмеялся и подумал: «Надо будет послать моему веселому пьянице франкское вино».
«Иншаллах, устрою пир в честь Эреба, этого разгонщика грозных туч с чела шах-ин-шаха», – подумал Иса-хан.
– Стоит ли снова раскрывать коран ради муравья? Раскаленные щипцы принесут больше пользы и ему, и допросчику.
– Не спеши, Юсуф-хан, ибо сказано: торопливый однажды вышел на улицу, забыв дома голову.
И эта шутка Эреб-хана понравилась шаху, и он сказал:
– Мои ханы, в ночь на пятницу я услаждал себя чтением «Искандер-наме». Прославляя аллаха, Низами изрек:
Да будет тебе известно, Юсуф-хан: по повелению аллаха мошка через нос проникла в мозг Немврода и погубила тирана, оспаривавшего у аллаха божественность. От себя скажу: иногда муравей приносит больше пользы, чем тигр. – И шах резко ударил молоточком по бронзовому будде. Вбежавшему мехмандару он приказал ввести Керима.
В тысячах восхвалений мудрости шах-ин-шаха рассыпались ханы. Караджугай вздохнул: уже это хорошо, ибо Юсуф, явно подстрекаемый тайной просьбой Баиндура, стремится уничтожить зоркого стража царя Луарсаба.
Пристально оглядел шах Аббас вошедшего и застывшего у порога Керима. Приятная наружность и скромность располагали к пришельцу, но шах знал: не всегда хамелеон рядится в отталкивающие цвета.
– Караджугай-хан усладил мой слух рассказом о твоих путешествиях по Гурджистану. Ты удостоен мною лично сказать, что ты созерцал и что слышал полезного и вредного для Ирана?
– Всемогущественный шах-ин-шах, – Керим склонился до ковра, – под твоим солнцем Ирану нечего страшиться тщетных усилий воробьев стать соловьями.
– А Саакадзе ты тоже считаешь воробьем?
– Милостивый шах-ин-шах, если бы Саакадзе был даже слоном, он не смог бы хоботом притягивать к себе обратно птиц, налетевших на зерна Теймураза.
– До меня дошло, – вмешался Юсуф-хан, – что ты был принят Саакадзе, сыном собаки, почетно и одарен не в меру.
– Неизбежно мне ответить тебе, хан, что я нужен Саакадзе, как шакалу опахало…
Эреб-хан фыркнул, Караджугай одобрительно моргнул глазом, ибо заметил спрятанную в усах шаха улыбку.
– Но похож ли сейчас на свирепого полководца старший «барс»? Ты видел и слышал его? – сощурился Эреб-хан.
– Стремился, хан из ханов, но не всегда желание совпадает с начертанным судьбой… Как раз в тот день, когда я пригнал караван и сам, переодетый турком, хотел направить верблюдов к дому Саакадзе, он с ханум и сыновьями выехал в Ананури на свадьбу князя Эристави с дочерью кахетинского безумца, возомнившего себя царем. Мне и Попандопуло, из лавки которого мы смотрели на их проезд, осталось только вздыхать о неудаче.
– А почему ты так вежливо произносишь имя изменника, не прибавляешь «сын собаки»?
– Непременно потому, Юсуф-хан, что у турок собака священна.
– А ты разве турок?
– Слава аллаху, нет! И если бы пророку было угодно вложить в мои руки шашку, я бы не бежал с Марткобской равнины, как заяц от собачьего лая.
– Аллах! – вскрикнул побагровевший Юсуф, вспомнив, как он ловко скрылся на чужом верблюде из Марткоби. – Этот раб дорожит своей головой, как гнилым яблоком!..
– Ибо без желания аллаха и повеления шах-ин-шаха, – Керим снова склонился ниц, – и волос не упадет с моей головы.
Малиновые пятна поползли по лицу Юсуфа, он чувствовал, что ханы одобряют дерзкого, но он обещал тайному гонцу Али-Баиндура, что Керим будет растерзан палачами, и возмущенно крикнул:
– Как смеешь, презренный раб, упоминая изумрудное имя всемогущего шах-ин-шаха, не добавлять восхваления!
– Да будет тебе известно, усердный хан: изумруд подобен улыбке аллаха, он озаряет наместника неба, а неуместное восхваление только смешит умных и радует глупцов.
