Иголка в стоге сена (СИ) - Зарвин Владимир (бесплатные книги полный формат .txt) 📗
В Литве, в родовом замке Корибута, хранились рыцарские доспехи, предназначенные для войны, но в походе он предпочитал им гибкую русскую кольчугу, ладно облегавшую его большое, сильное тело. Надев броню и опоясавшись мечом, Жигмонт стал больше похож на московского боярина, чем на польского магната.
Впрочем, он никогда особо не пытался подражать высшей польской знати, не брил лица и не остригал волосы в кружок, как это зачастую делали шляхтичи Польши и Литвы.
Длинноволосый и широкобровый, с резкими чертами лица, пронзительно- голубыми глазами и окладистой русой бородой, он словно вобрал в себя мощь своего озерно-лесного края, встававшего неприступной стеной на пути иноземных захватчиков.
Когда он вновь покинул свой шатер, большая часть палаток уже была свернута и погружена на вьючных лошадей. Не разобранной оставалась лишь та, в которой почивала дочь Жигмонта — Эвелина. Видимо, ей не хотелось вставать, в такую рань, а воины Князя не решались беспокоить ее, ожидая, когда это сделает сам отец.
Жигмонт не раз жалел, что взял ее с собой на Москву: пятнадцатилетняя девчонка плохо переносила тяготы кочевой жизни, уставала от долгого пребывания в седле, легко простужалась и порой невыносимо капризничала.
Сам воспитанный в строгости, Князь пытался и детей держать в ежовых рукавицах, но после смерти жены Анны и гибели Вилько в нем что-то сломалось. Он заметно смягчился и стал позволять дочери вещи, какие ни за что не позволил бы раньше.
В минуты дерзости или неповиновения Эвелины у Жигмонта не раз возникало желание отрезвить ее оплеухой, но всякий раз, занося руку для удара, он видел внутренним взором большие, испуганные глаза Анны, чувствовал на себе укоризненный взгляд Вилько, и рука сама собой бессильно опускалась долу.
Нельзя сказать, чтобы Эвелина часто пользовалась этой слабостью отца, но порой она доводила его до белого каления. Вот и сейчас она задерживала весь отряд. Зачем Жигмонт дал взбал мошной девчонке уговорить себя взять ее в эту поездку? Теперь Князь сполна расплачивался за свою мягкотелость, и это пробуждало в его душе праведный гнев.
Эвелина заслуживала порядочной трепки, и Жигмонт решительно зашагал к ее шатру. Но он не успел пройти и трех шагов, как девушка, словно почувствовав намерения отца, выпорхнула из своей палатки легко и непринужденно, словно птичка. Следом из шатра показалась Магда, виноватое лицо которой свидетельствовало о том, каких усилий ей стоило разбудить юную госпожу.
— Я готова в дорогу, батюшка! — нараспев произнесла, Эвелина, сияя, как утреннее солнце. — Никогда не думала, что смогу так отоспаться в шатре!
Жигмонт хотел было излить на дочь переполнявшие его чувства, но при виде ее радости передумал. Гнев Князя иссяк, и он, отдав свите распоряжение разбирать шатер дочери, направился к своему, уже оседланному, коню.
Солнце стояло в зените, когда отряд тронулся в путь.
Гладкая, как скатерть, равнина, простиравшаяся на многие версты вокруг, казалась почти бескрайней, лишь на западе, куда двигались путники, у самого горизонта чернел холодный, бесприютный лес. Отряд миновал пределы Московского княжества и теперь двигался в сторону Польско-Литовского порубежья.
Там, за лесом, уже начинались ее владения с пограничной крепостью Кременец, где Дмитрий Бутурлин должен был расстаться со своими подопечными.
Его миссия подходила к концу, и молодой боярин уже подумывал о том, как, вернувшись в Москву, он закатит с друзьями молодецкую пирушку. Иначе и быть не могло. Строгий, но щедрый к вассалам, Московский Князь, наверняка, одарит его за добрую службу пригоршней золотых червонцев, на которые он закатит пир горой.
Хмельным зельем Дмитрий не злоупотреблял, памятуя о том, что вино — первый враг воинских доблестей, а одурманенный витязь легко становится добычей темных страстей, ведущих к гибели и бесчестию.
Но раз в году, на Рождество, он позволял себе опрокинуть пару-тройку кубков в компании тех, с кем ему не раз приходилось нестись в атаку, под градом вражьих стрел лезть на крепостные стены, рубиться спина к спине, по-братски делить вино, хлеб и невзгоды походной жизни.
Их было четверо друзей: рассудительно-сдержанный Бутурлин, весельчак и сорвиголова Федор Усов, силач Василий Булавин, легко гнувший пальцами пятаки, и самый юный в компании — семнадцатилетний Григорий Орешников, славившийся искусной игрой на гуслях, а еще более — вспыльчивым нравом.
Непримиримый ко всякой кривде, он то и дело попадал в разные передряги, откуда старшим друзьям приходилось его вызволять.
За неделю до описываемых событий он умудрился подраться с наемником-шведом, командиром кремлевского отряда пушкарей, пытавшимся обесчестить девушку из оружейной слободы.
Буйный во хмелю швед, возомнивший себя хозяином в чужой стране, не сразу понял, что нужно хрупкому парнишке, вставшему между ним и его добычей. С ревом рассерженного вепря рванул он из ножен тяжелый меч, чтобы одним махом развалить надвое дерзкого московита.
Но московит оказался проворнее, и швед осел на снег с рассеченной сабельным ударом щекой. Рана оказалась не смертельной. Не желая убивать лучшего пушкаря своего Князя, Гришка лишь задел его краем клинка, после чего сам явился с повинной к Государю.
Орешников был прав, а швед — виновен, но Иван, опасаясь бунта шведских наемников, коих немало тогда было на Москве, решил примерно наказать боярина месячным заключением в темнице.
Узнав о случившемся, друзья пали в ноги Князю с просьбой освободить их боевого друга, но Иван был непреклонен.
Григорию предстояло отсидеть месяц на хлебе и воде, но куда большей мукой было для него сознавать, что он терпит за правду, тогда как насильник обретается на свободе, пусть даже с помеченной шрамом рожей.
«Бог с ними, с червонцами, — подумал про себя Дмитрий, — пусть Князь на меня осерчает, пусть не даст награды, но как только вернусь на Москву, попытаюсь упросить его, чтобы отпустил Гришку на волю. Княжий гнев, должно быть, стих, неужто он не смилостивится над своим верным слугой?»
— О чем задумался, боярин? — донесся до Дмитрия голос едущего рядом Корибута. — Что-то хмурый ты какой-то сегодня с самого утра…
— Да у него всю дорогу такое лицо! — радостно прощебетала, поравнявшись с ними, Эвелина. — Знаете, Батюшка, Дмитрий чем-то похож на Мишку, живущего у нас в замке!
— Какого еще Мишку? — нахмурился Корибут.
— Ну, на медведя, Батюшка, — хихикнула юная княжна, — того, что сидит у нас во дворе на цепи. Он точно так же хмурит брови и смотрит исподлобья, а когда злится, то рычит «У-У-У!»
Жигмонт метнул на дочь гневный взгляд, и она умолкла, поняв, что зашла в своей вольности слишком далеко.
— Не сердись на нее, боярин, — досадливо поморщился Корибут, — глупая девчонка, не ведает, что творит. Не стоило брать ее с собой на Москву.
Мать ее, покойница, сама из Московии родом, все рассказывала о своей стороне, вот ей и захотелось увидеть своими глазами землю предков… «Возьми меня с собой, Батюшка, не пожалеешь!»
Уговорила, взял, теперь вот всю дорогу «не жалею». Знал бы, как все выйдет, оставил бы дома, под присмотром старого друга. Он мне вроде брата… доглядел бы…
— Да я не сержусь, — улыбнулся Дмитрий, — медведь — не хорек, зверь сильный и гордый. Не думаю, что сравнением с ним можно кого-то обидеть!
Эвелина тихо фыркнула и надула губы. Ее раздражала невозмутимость московита, его способность при любых обстоятельствах сохранять хладнокровие.
«Подумать только, я ему польстила! — пробормотала она, слегка отстав, чтобы отец и московит не могли ее слышать. — В следующий раз нужно будет сравнить его с пнем или с камнем. Впрочем, такой, как он, скажет, что пень для него — символ выдержанности, а камень — стойкости духа!»
— За что ты так невзлюбила боярина, госпожа? — поинтересовалась следующая за юной княжной Магда.
— Да ну его! — фыркнула, Эвелина, — скучный, молчаливый, слова лишнего из него не вытянешь. Лицо оспой побито. Непригожий!
