Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни (ЛП) - Гриффит Джордж (книги онлайн без регистрации полностью .TXT, .FB2) 📗

— Воля невидимого непостижима, но то, что написано, исполнится, и да сбудутся слова твои. Не бойся, я запомню!

Я повернулся и молча вышел из церкви, а на следующий день, снова прикрыв грудь любимой кольчугой, отправился во главе сирийской армии на север в Антиохию. И по милости аллаха мы покорили не только Антиохию, Кесарию и Алеппо, но и Триполи, и сам древний Тир были отданы в наши руки, а затем покорились все прибрежные города, и не было ни одного города во всей Сирии и Палестине, который не был бы в нашей власти.

Но быстро сменявшие друг друга триумфы приносили мне мало радости, потому что самый яркий драгоценный камень в диадеме победы был уже недосягаем. В четвертый раз жестокая рука горькой судьбы выбила полную чашу любви из моих рук и разлила ее сладкое вино на иссохшуюся землю под моими ногами.

Для такой печали, как моя, было только одно болеутоляющее средство — яростное опьянение беспрерывной войной, поэтому, когда была покорена Сирия, я присоединился к армии Персии и после разграбления Ктесифона пировал с Дераром, Саидом и Али в Белом дворце Хосрова.

Позже я сражался полуголым и искал смерти от тысяч долгожданных опасностей в великой битве при Нехавенде, этой «победе побед», которая дала нам все земли Персии от Тигра до Оксуса, а затем с незаживающей раной в сердце и неутоленной жаждой души, я последовал за Амру в Египет и там, как тень на стене, я, который был Халидом-мечом божьим, победителем Дамаска, Айзнадина и Ярмука, завоевателем Сирии и самой блестящей фигурой в ярком великолепии той славной войны, я, герой ислама, исчез так бесследно из поля зрения моих товарищей, что, не зная, где я умер, они построили мою гробницу в Эмесе рядом с могилой Зорайды.

После семимесячной осады мы взяли штурмом крепкий город Вавилон и римский лагерь, защищавший восточную оконечность лодочного моста через Нил в Мемфис; захватили остров Рода в центре реки за один день яростных боев и сбросили греков с египтянами в воду.

В ту ночь, движимый, как мне казалось, лишь любопытством, желанием еще раз увидеть тот древний город, который я лицезрел во времена Соломона и который был моим домом, когда Клеопатра была царицей Египта, я перешел на западный берег и побрел среди могучего лабиринта вековых развалин храмов и дворцов, которые я видел во всем блеске, пока не оказался перед большим темным пилоном, в котором в одно мгновение узнал вход в храм Птаха.

Я вошел, и там в серой, похожей на утес стене передо мной стояла низкая квадратная дверь, закрытая гранитной плитой, такая же красивая, как семьсот лет назад. Я вспомнил, что делал Амемфис, чтобы открыть ее, и мне захотелось попробовать сделать то же самое. Я поставил ногу туда, где была его нога, а правой рукой нащупал цветок лотоса, тайна которого уже была, быть может, навсегда утрачена.

Я нажал, и могучий камень опустился, скрытый механизм сработал так же идеально и бесшумно, как и в далекие века, когда он был впервые установлен. Я шагнул в прохладное темное пространство. Нога моя коснулась камня, он двинулся подо мной, и прежде чем я успел обернуться, дверь сзади поднялась.

В одно мгновение я был совершенно потерян для внешнего мира, как если бы я был похоронен глубоко под вечными скалами Эльбурса, но меня не заботила судьба, приближавшаяся к концу, который мог бы показаться ужасным для другого. Я искал смерти слишком часто и слишком нетерпеливо, чтобы беспокоиться о форме, в которой она пришла, поэтому ровными, уверенными шагами я пошел туда, где, как мне помнилось, находился внутренний зал.

Может быть, это было лишь плодом моего воображения, а может быть, одним из тех явлений, которые человеку не дано объяснить, — я увидел тусклый, белый, туманный свет, парящий передо мной посреди темноты. Я шел к нему, и по мере того как я приближался, он разрастался, пока я не увидел алтарь Исиды и трон, на котором Клеопатра сидела почти семьсот лет назад, перед тем как дать клятву, нарушение которой покрыло ее позором и принесло гибель Египту.

— Почему бы мусульманину Халиду не сесть на трон фараонов?

Слова сами собой слетели с моих уст, и их эхо странным образом разнеслось во мраке и тишине. Я повиновался произнесенному порыву и сел, поставив ноги на сфинкса. Я устал от тяжелой борьбы, а трон был удобным, как кушетка, так что моя голова откинулась на пыльные выцветшие подушки, веки опустились, и я заснул.

И пока я спал, мне виделся сон о тех прекрасных женщинах, которые коснулись моей руки во время моего земного пути и ушли в тень раньше меня. Сначала давно умершая Илма, нежная и величественная, одетая в кольчугу, увенчанная сталью и золотом. Потом Цилла, испуганными глазами смотревшая на меня с подножия трона Тиглата. Затем Балкис, свирепая и раскрасневшаяся от нечестивой страсти. Далее Клеопатра с кровью на губах и аспидом на груди. Потом бледная, плачущая женщина с растрепанными волосами, которую я видел в тот краткий миг у креста. И, наконец, Зорайда с наконечником римского копья в груди.

И вот в четвертый раз занавес забвения опустился на врата моих чувств, и во сне я поплыл вниз по реке времени, которая течет из вечернего зарева прошлого в предрассветную зарю будущего.

Глава 22. Гость морских волков

Яркий и теплый поток света, медленно ползущий по лицу, разбудил меня. Я открыл отвыкшие глаза и смутно разглядел длинный тонкий луч солнечного света, который веером падал из щели высоко в крыше храма на трон, где я расположился полусидя-полулежа.

Я поднял руку, протер затуманенные глаза и пошевелил застывшими от долгого сна конечностями, и моя льняная и шерстяная одежда на глазах рассыпалась в клочья и пыль. На мне остались только стальной шлем, кольчуга, оружие и пояс с мечом. Одного этого было достаточно, чтобы понять, что еще один цикл моей удивительной судьбы завершился и вот-вот начнется новый.

Я вытянул затекшие руки и ноги, стряхнул с них пыль от рассыпавшейся одежды, поднялся, окоченевший и спотыкающийся, и тихо застонал, скорее от горя, чем от удивления, потому что на сердце у меня была печаль, когда долгожданный сон пришел ко мне, и сердцу было все еще тяжело от все еще живых воспоминаний обо всем, что я потерял. Я был подавлен немым, смутным предчувствием того, что, быть может, мне снова суждено найти и потерять. На меня давила тайна моей судьбы, которая крепко держала меня в своих невидимых планах.

В каком новом веке мира я проснулся? Как давно умерли, похоронены и, может быть, забыты те дорогие храбрые товарищи по оружию, с которыми я сражался за ислам? Что за новый мир лежал за стенами храма? Среди каких новых народов мне, одинокому чужаку среди чужих, предстояло вновь отправиться в путь? Как долго длился мой глубокий сон, похожий на смерть?

Я взглянул вверх, на луч света, все еще ярко падавший сквозь мрак большой комнаты, и, моргая, вспомнил, как Амемфис говорил (увы, когда это было, сколько лет или столетий назад?), что особое отверстие пронизало огромные камни крыши храма таким образом, что раз в 550 лет луна и солнце попеременно посылали луч света через него на трон Птаха.

После этого я вспомнил белый свет, сиявший передо мной, когда я вошел в храм, и который едва ли мог быть чем-то иным, кроме лунного луча, который нес свою назначенную вахту и по какому-то таинственному указу сил, определяющих судьбы людей, направил меня к месту моего упокоения. Поэтому появление солнечного луча знаменовало прохождение, по крайней мере, полуцикла длиной в 550 лет.

Итак, я вошел в храм в 18-й год бегства по мусульманскому летоисчислению, который был 640 годом христианской эры, следовательно, по западному летосчислению сейчас должен был быть 1190 год. Если это было так, то прошло почти столько же времени, сколько минуло с того дня, когда я умер на Голгофе, до того, как первое воспоминание застало меня пастухом коз на аравийских холмах.

Я отряхнул пыль с рук и ног, осмотрел себя и обнаружил, что моя новая жизнь вполне могла бы начаться и в худшем положении. Века пролетели надо мной совсем незаметно, отняв у меня лишь то, что можно было легко заменить. Моя кольчуга была цела и, если не считать пыли между звеньями, блестела как всегда. Я вытащил меч из ножен, поводил великолепным лезвием по солнечному лучу и обнаружил, что его блеск не затуманен ни единым пятнышком ржавчины. Тогда я воспрял духом, потому что в моей руке был настоящий друг, оставленный мне жестокой судьбой, — яркий, сильный и верный, как всегда. И когда я крепко сжал рукоять, и мышцы моей руки напряглись и поднялись буграми, я увидел также, что у меня еще есть сила владеть им, а значит, и построить с его помощью новую судьбу.