Братья - Градинаров Юрий Иванович (серия книг .TXT, .FB2) 📗
Сегодня изыскатели не спешили. Андреев останавливался, увидев высотку. Устанавливал теодолит, отправлял Даурского с рейкой на ближайшую сопку и вел топографическую съемку. Илларион Александрович анализировал береговые обнажения, а Шмидт записывал наблюдения за растительностью острова: «Тот же ивняк, та же карликовая березка, те же лютики и ромашки, что и на материковой части тундры».
Любопытство тянуло их к артельщикам. Идя берегом, нет-нет да и выбредали прямо к тому или другому летовью. Если рыбаки досужили между проверками неводов, топографы предлагали табачку В разговорах уточняли кое-какие детали своих изысканий, проверяли сомнения, записывали самые различные ответы проведших не одну путину на этих островах.
В протоке царило оживление, вернее шла круглосуточная будничная работа. Слышались голоса, гудки пароходов, шлепанье весел. Туда-сюда сновали лодки.
– Ну как в Венеции! – улыбнулся Шмидт, показывая на снующие трехтонки. – Только гондольеры здесь другие.
Одни ставили невода, другие снимали, третьи носили в берестяных коробах пойманную рыбу. Засольщики, как заправские мясники, в клеенчатых, заляпанных кровью и кишками фартуках, ловко жонглировали широкими ножами. Дымились трубы балаганов. Над островом плавали запахи рыбных отходов и готовящейся пищи. У разделочных столов обнаглевшие чайки выхватывали почти из-под ног засольщиков упавшие в песок рыбьи потроха. Зеленопузые мухи стаями липли к рыбьему соку, растекающемуся по столам.
Впереди на косе, почти у самой воды, они увидели три летние юрацкие чума. У первого горело кострище с таганом, на котором висел чайник. У второго лежали собаки, лениво отмахиваясь от назойливых мух. Они клацали зубами, норовя пастями изловить лезущих в глаза и нос мух. На вешалах, с подветренной стороны, сушились сети. На покатой к воде косе стояла лодка с зараченным прямо в песок небольшим якорем. У костра, надетые на шесты, сушились вывернутые наизнанку голенища бродней.
Их встретил пожилой юрак, морщинистый лицом и сухой телом, лет сорока. На верхней губе, ближе к уголкам рта, торчали жиденькие кустики седых усов. Длинные черные волосы, заплетенные в одну косу, придавали лицу особую аккуратность и строгость.
– Ани тарова! – протянул широкую руку Иллариону Александровичу, будто угадал в нем начальника, потом остальным. – Проходите, садитесь к костру на бревно, – пригласил он гостей. – В чум не зову, жарко. А здесь ветерок обдувает, и комара меньше.
– Гости хотят посмотреть жилище! – пояснил Сурьманче казак Даурский.
Хозяин поднялся с бревна и открыл полог. Пахнуло оленьими шкурами и смрадом. Геологи зашли, пригибаясь, сели по-турецки на лежащие шкуры. Посередине чума, на земле, как раз напротив дымового отверстия, костер. Вокруг, деревянная настилка, поверх нее одеяла и подушки. Рядом со входом коротконогий приземистый обеденный столик. Верхние концы жердей, черные от копоти. В чуме старший сын Сурьманчи Адэ, смуглый рослый красавец лет восемнадцати, лил пули. Свинец плавил на костре в железной ложке, добавляя оленьего мозга, который горел и не давал застывать свинцу, вынутому из костра. У его ног стояли пять пулевых формочек, смазанных гусиным жиром, чтобы свинец после заливки не прилипал к железу. На небольшой досточке лежали штук десять отлитых пуль.
– На гусей готовишь? – спросил казак Даурский.
– Нет! Пойду с отцом в экспедицию. Савелий Соколо подрядил, – ответил Адэ. – А к гусю я еще успею. Надеюсь в конце августа быть дома.
– Верно надеешься, Адэ! – подтвердил начальник экспедиции.
– Отца как зовут? – спросил Лопатин.
– Сурьманча!
– Правильно, Илларион Александрович! Он у нас в подряде вместе с Соколо. Только мне ни Савелия, ни Сурьманчи не удалось тогда увидеть, – пояснил Федор Богданович. – А сегодня случайно набрели на будущего проводника.
Пока гости смотрели чум, жена Сурьманчи Неле принесла из мерзлотника оленью печень, положила в горячую воду, чтоб «мороз выгнать». Когда печень оттаяла, порезала ножом на узенькие кусочки. Пока мужчины выпили по первой кружке чаю за приземистым столиком и «держали говорку», Неле сварила печень, принесла миски, протерла на виду у всех чистой тряпочкой и положила в них строганую чуть темноватую печенку.
– Неле, всполосни кружки и подай ведро с вином! – попросил Сурьманча. – Надо чуток угостить, чтобы помнили старого юрака.
Хозяин каждому зачерпнул из ведра темно-красного пенистого вина.
– В темную пору менял у Киприяна Михайловича. Шесть рубликов ведро. Окислело, но пить можно. Правда, мороз залез в ведро. На дне осадка много. Ну давайте, за встречу, под печень.
Кружки опустошили все, кроме начальника экспедиции и Адэ. Сурьманча удивился Лопатину.
– Какой такой начальник, что не пьет? Болеешь, что ли? Или молод, как мой сын?
– Не болею, но вовсе не пью. Не привык! Ни дома, ни в институте, ни в геологоразведке, – ответил Илларион Александрович.
Сурьманча с надеждой глянул на Адэ.
– Оказывается, есть еще мужики, кроме тебя, которые не пьют, сынок! Может, и ты станешь начальником или старостой, вроде Кокшарова. Хотя тот выпить не дурак!
– Я стану князьцом юракского рода Сурьманчи! И всем запрещу пить и курить, чтоб люди жили долго! – улыбнулся Адэ и снял с огня расплавленный свинец.
– Петр Михайлович Сотников ушел сегодня с баржами на Малый Бреховский? – спросил ни у кого хозяин.
– Да, на Малый! – уловил вопрос Лопатин. – Расставляет сезонников на своих участках.
– Мы в эту пору не виделись. Но он через Кокшарова, весной, просил провести к заливу какую-то экспедицию. Это, случайно, не вы?
– Я начальник экспедиции Лопатин! А тебя как зовут?
– Сурьманча, юрак! У меня большой род по левобережью Енисея. Оленя пасем, охотимся, рыбачим. Торгую соболем, рыбой, песцом, зайцем, росомахой, бивнями мамонта.
– Да, я вспомнил! Говорил о тебе Петр Михайлович! Хотел свести и познакомить, но случай представился сам.
Сурьманча снова налил чаю, жена принесла большие, с желтым отливом куски малосоленого осетра.
– Налегайте на рыбку, видно, устали ходить с непривычки. Силы надо восстанавливать за чаем, – советовал Сурьманча. – А бродни снимите. Пусть подсушатся у костра да на солнышке. И ноги отдохнут. Адэ, принеси шкуры под ноги.
Сын развернул две большие оленьи шкуры, положил под ноги ворсом вверх. Мужики подтянули штанины до колен и подставили белые ноги полуденному солнцу. Наступило маленькое блаженство!
– Пока вы острова осмотрите, я маленько порыбачу. Первого июля придет пароход Ермилова с засольщиками и бочкотарой. Сдам приказчику часть свежего, а часть свежемороженого осетра. Для меня так выгодно. Они засаливают прямо на палубе.
– У тебя нет засольщика? А кто рыбу солит?
– Нет! Обхожусь. И рыба, и соль целее. А для семьи жена солит. Ели малосол? Вкусный?
– Очень! – причмокнул Федор Богданович. – Не хуже, чем у Сотникова.
– То-то же! Сурьманча знает толк в рыбе! А засольщики не всегда умелые. Бывает, пересолят. Так соль сама наружу вылазит. Кто такого осетра будет есть?
– А летовья у вас чьи? – спросил куривший Шмидт.
– Летовья мои. Чумами стоим. Мерзлотники да лабазы сам ладил. Сыновья да родственники помогали. Гадалов, Кытманов покупают летовья у юраков, у долган, да и у русских крестьян, вроде Кокшарова. Ни я, ни Афанасий не хотим быть под их колючим крылом. Мы – хозяева. Если я на охоте и на рыбалке обхожусь родней, то Кокшаров нанимает работников от весеннего Николы до Иванова дня. Кормит рыбой и хлебом и платит по восемьдесят рублей ассигнациями. Он сам и охотится, и рыбачит, и покупает у других охотников песцов, белужий жир, рыбу или меняет на провизию. Потом перепродает летом на пароходы, а песца сдает Киприяну Михайловичу. Бивни мамонта, какие похуже, продает на пароходы, а фартовые – Сотникову.
Сурьманча, глядя на дымящих трубками Шмидта и казака Даурского, достал вышитый юрацким орнаментом кисет из ровдуги, вынул щепотку табака и положил за щеку Сидел, причмокивая губами, высасывал из табака никотинную горечь.
