Наулака - Киплинг Редьярд Джозеф (читать лучшие читаемые книги TXT) 📗

— Я буду там. Сильный взрыв. Пятьсот фунтов пороха! Земля расколется пополам!

— Да, на это стоит обратить внимание. А затем, магараджа-сахиб, я женюсь и уеду. Будете вы на моей свадьбе?

Магараджа прикрыл глаза рукою от солнца и взглянул на Тарвина из-под тюрбана.

— Клянусь Богом, Тарвин-сахиб, — сказал магараджа, — вы человек, не теряющий времени! Итак, вы женитесь на госпоже докторе и уезжаете? Я приеду на свадьбу. Я и Пертаб Синг.

Следующие два часа жизни Никласа Тарвина не могут быть точно занесены в хронику. Он должен был двигать горы и изменять положение полюсов. Под ним был сильный конь, а в сердце сознание, что он потерял Наулаку и приобрел Кэт. Когда он появился, как метеор, среди кули на плотине, они поняли, им стало известно, что готовятся важные события. Главный надсмотрщик оглянулся на оклик Тарвина и узнал, что работа на сегодня — разрушение, то есть единственное вполне понятное, а потому и интересное для восточного человека дело.

Чрезвычайно поспешно порох был весь свален в одну кучу. Если бы магараджа не пришел в восторг от грохота и дыма, то, во всяком случае, не по вине Тарвина.

Несколько раньше пяти часов магараджа явился со свитой. Тарвин поджег длинную бамбуковую трубку и приказал всем отбежать подальше. Огонь медленно пожирал верх плотины. Потом с глухим ревом сердцевина плотины раскололась в пелене белого дыма, который потемнел от массы летевшей вверх земли.

Развалина закрылась на одно мгновение, потом воды Амета устремились в образовавшееся отверстие, образуя кипящий поток, и лениво разлились по своему обычному руслу.

Дождь падающих обломков образовал углубления на берегах и заставил воду разлететься брызгами во все стороны. Вскоре только дым и почерневшие края плотины, разрушавшиеся по мере того, как просачивалась в них вода, свидетельствовали о произведенной работе.

— А теперь, магараджа-сахиб, сколько я должен вам? — сказал Тарвин, убедясь, что никто из неосторожных кули не был убит.

— Это было очень красиво! — сказал магараджа. — Я никогда не видел ничего подобного. Жаль, что нельзя проделать еще раз.

— Сколько я вам должен? — повторил Тарвин.

— За что? Это были мои люди. Они ели немного хлеба, и большинство из них из моих тюрем. Порох был из арсенала. К чему эти разговоры о плате? Откуда я могу знать, сколько это стоит? Взрыв был прекрасный. Клянусь Богом, от плотины ничего не осталось.

— Вы имеете право требовать с меня отчет…

— Тарвин-сахиб, если бы вы продолжали работы год-другой, вы получили бы счет. К тому же, если бы что-нибудь и было заплачено, люди, которые содержат арестантов, взяли бы все себе, и я не стал бы богаче. Это были мои люди, зерно было дешево, и они увидели «тамаша». [8] Довольно! Нехорошо говорить о плате. Вернемся в город. Клянусь Богом, Тарвин-сахиб, вы расторопный человек. Теперь некому будет играть со мной в «пачиси» и заставлять меня смеяться. Магарадж Кунвар будет также жалеть. Но человеку хорошо жениться. Да, это хорошо. Почему вы уезжаете, Тарвин-сахиб? Это приказание правительства?

— Да, американского правительства. Меня требуют, чтобы помочь управлять государством.

— Никакой телеграммы вам не приходило, — спокойно сказал магараджа. — Но вы так находчивы.

Тарвин рассмеялся, повернул лошадь и уехал, оставив раджу заинтересованным, но не взволнованным. В конце концов он пришел к убеждению, что Тарвина надо считать естественным феноменом, не поддающимся контролю. Когда Тарвин инстинктивно остановился против дверей дома миссионера и на одно мгновение взглянул на город, сознание особенности, необычности всего окружающего, всегда предшествующее быстрому наступлению перемены в жизни, проникло в душу американца, и он вздрогнул.

— Это был дурной сон, очень дурной сон, — пробормотал он, — и самое худшее из него то, что никто в Топазе не поверит и половине того, что я буду рассказывать. — В его глазах, оглядывавших взглядом унылый вид, блеснул ряд воспоминаний. — Тарвин, мой милый, ты играл целым царством, и в результате оно лежит нетронутым, поддразнивая тебя. Ты ошибся, когда принял это государство за использованную уже игрушку. Полгода ты ходил вокруг и около вещи, которую ты не мог удержать, когда захватил… Хорошо, что ты хоть понял это. Топаз! Бедный, старый Топаз! — Снова взгляд его обвел пылающий горизонт, и он громко рассмеялся. Маленький город под сенью Большой Горы, в десяти тысячах миль отсюда, совершенно не имевший понятия о могучем механизме, пущенном ради него в ход, был бы оскорблен этим смехом. Тарвин, под свежим впечатлением событий, потрясших Ратор до самого основания, относился почти покровительственно к порождению своего честолюбия.

Он сильно ударил рукой по бедру и повернул лошадь в сторону телеграфного отделения.

— Каким образом, во имя всего хорошего и святого, объясню я это Мьютри? Даже от подделки у нее потекут слюнки. — Лошадь продолжала идти ровной рысью, и Тарвин широким жестом свободной руки отогнал от себя эту мысль. — Если я могу вынести это, и она сможет. Но я приготовлю ее посредством электричества.

Сизый телеграфист и главный почтмейстер государства до сих пор помнит, как англичанин, который не был англичанином и потому оказался вдвойне непонятным, в последний раз взобрался по узкой лестнице, сел на сломанный стул и потребовал абсолютного молчания; как, через четверть часа многозначительного размышления и пощипывания жидких усов, он тяжело вздохнул по обычаю англичан, когда они поедят чего-нибудь вредного, оттолкнул телеграфиста, вызвал ближайшую станцию и отстучал телеграмму высокомерным и ловким движением руки. Как потом он приложил ухо к аппарату, как будто тот мог ответить ему, и, обернувшись, с широкой ласковой улыбкой сказал:

— Finish, бабу. Заметьте это! — А потом вышел, напевая боевой клич своего штата:

Повозка со скрипом продвигалась по дороге к Равутской железнодорожной ветке в первых лучах пурпурового вечера, и низкие гряды Аравуллиса казались разноцветными облачными берегами на бирюзовом горизонте. За ними красная скала Ратора сердито горела на желтом фоне пустыни, покрытом пятнами от теней пасшихся верблюдов. Вверху журавли и дикие утки стаями возвращались в свои гнезда в тростнике, а серые мартышки семьями сидели у дороги, обняв друг друга за шеи. Вечерняя звезда показалась из-за шероховатой каменной вершины, покрытой валежником. Ее отражение мерцало спокойно на дне почти высохшего бассейна, поддерживаемого пожелтевшим от времени мрамором и окруженного серебристой, перистой травой. Между звездой и землей кружились громадные летучие мыши с лисьими головами и ночные птицы, охотившиеся за перистокрылыми бабочками.

Буйволы покинули свои водяные норы, скот укладывался на ночь. Потом крестьяне в отдаленных хижинах стали петь, а склоны гор покрылись огоньками, вспыхнувшими в домах. Буйволы ревели, когда возница закручивал им хвосты, а высокая трава у дороги шуршала, словно волны у берега, разбивающиеся о камни.

Первое дыхание холодной ночи заставило Кэт плотнее укутаться в свой плед. Тарвин сидел сзади и, болтая ногами, пристально смотрел на Ратор, который еще не успел скрыться за изгибами дороги. Сознание неудачи, раскаяние и муки слишком требовательной совести — все это еще предстояло Кэт. Но в настоящее время, привольно раскинувшись на множестве подушек, она испытывала только чувство женщины, вполне довольной тем, что на свете есть мужчина, который способен устроить для нее все, и не потерявшей интереса к тому, как это будет устроено.

Длинное, страстное прощание женщин во дворце и ураганный размах свадьбы, на которой Ник отказался стушеваться, как следовало бы жениху, а, напротив, увлек всех гостей потоком своей жизнерадостности, утомили Кэт. Тоска по родине, которую она видела во влажных глазах миссис Эстес, в доме миссионера, час тому назад, сильно овладела ею, и она, пожалуй, вспоминала бы уже свое погружение в зло мира, как ночное сновидение, однако…