Меч мертвых - Семенова Мария Васильевна (книга регистрации txt) 📗
И ещё краем глаза – сноровка воинская помогла – вроде бы углядела Крапива, как шелохнулась овчина, брошенная на большой короб в углу… Или это так метнулся неверный, погасающий свет?..
– Лю-у-у-уди… – закричала она.
Отрок за дверью первым услышал её голос и закричал тоже – на весь кремль. Всполошённые кмети подоспели ещё прежде, чем Крапива, схватившая Лабуту под мышки, успела доволочь его до порога. Прочавкали, сгибаясь под бегущими ногами, деревянные мостки, и побратимы переняли у неё липкое, скользкое от крови тело, ставшее к тому же, пока тащила, очень длинным и очень тяжёлым. Снаружи мрели, густея, холодные сумерки, и кровь, перетёкшая с голой груди Лабуты на её суконную свиту, казалась совсем чёрной. Кто-то, явившийся позже, принёс огня…
Лабута был мёртв. И в горле у него, в самой ямке между ключиц, торчал добрый боевой нож с головкой лошадки, вырезанной на костяной рукояти. Вся дружина знала, чей он. Лютомира был нож, Крапивиного жениха.
Ночь выдалась такая же чёрная и сырая, как предыдущая, и так же по разным концам города выли собаки. Одна завершала скорбную песнь, другая подхватывала. Крапива сидела в порубе и дрожала от холода, хотя на берестяном полу лежала добрая охапка сена, и ей не отказали ни в тёплой одежде, ни в одеяле. Холод гнездился глубоко внутри, и даже не в теле – в душе. Девушка укладывалась то так, то этак и пыталась уснуть, но не могла. Сердце часто колотилось как раз там, куда Лабуте ножик всадили, и успокаиваться, сползать на обычное место не желало нипочём. И стоило ресницы смежить, как перед внутренним оком представали картины одна другой тягостнее…
«…В руке меч уж очень приметный… Твердислав Радонежич рубился… И крикнул перед смертью: „Сувор! Никак ты припожаловал?!.“».
Вздыбленный Шорошка, испуганный и обозлённый, впервые чужой рукой укрощаемый… Хищная ухмылка на одноглазом лице, кожаной личиной покрытом…
И сама она, Крапива, идёт-шагает в детинец, мечтает запрудить время и знать, дура, не знает, что главная-то беда ещё впереди…
«Не я это, господине!» – только и сказала она, когда князь появился возле клети в шубе, наспех брошенной на плечи, – осунувшийся, на десять лет постаревший за сутки. Кмети и отроки топтались вокруг… Передавали один другому Лютомиров нож, извлечённый из мёртвого тела. Расспрашивали неудачливого сторожа, допустившего внутрь детинца скверну убийства. Парень вздыхал и казнился, предвидя, что после нынешнего ему долго придётся Посвящения ждать.
«Так пёс прежде всполошился, чем Крапива вошла…»
«Учуял, знать, с чем идёт, вот и загавкал!»
«Ты посестру-то не тронь!»
«А не она утром сулилась новогородца убить?..»
«А ты нож Лютомиров когда видел при ней? Другие люди видели? Ну и неча каять зазря. Она не таясь шла и нам сказывала, что поговорить с ним решила…»
Крапива уже поведала им, как шевелилась овчина. Кмети заглянули в короб и нашли его достаточно вместительным, но он был пуст. Девушка вздрагивала при мысли, что истинный убийца Лабуты успел покинуть своё укрытие и был здесь, рядом, среди сбежавшегося народа, ходил подле неё и тоже что-то говорил, может, отстаивал, а может, винил…
«В поруб», – отрывисто приказал князь. Утро вечера мудренее – завтра он сядет с думающими боярами, всем учинит подробный расспрос и решит, кому следует верить, а кому нет. Непременно дознается истины и взъерошит ей волосы большой жёсткой ладонью: «Ты, дитятко…» А пока побратимы неловко переминались кругом названной сестры и не ведали, как исполнить приказ. Поневолить ли дочку боярскую, если добром не пойдёт?.. Крапива не стала мучить друзей. Сама расстегнула тяжёлый, вороной турьей кожи, воинский пояс с мечом и боевым ножом для левой руки, сама отдала его:
«Поберегите пока…»
И сидела без сна, кутаясь в широкое мохнатое одеяло, и до завтрашнего рассвета, когда кончится неизвестность и станет всё хорошо, когда вернётся Шорошка, а по реке приплывёт на лодьях живой-невредимый батюшка и посольство новогородское с собой привезёт – до этого рассвета никак невозможно было дожить…
Между тем снаружи, за толстыми стенами поруба, творились дела совсем уже непонятные. Высоким и островерхим было бревенчатое ладожское забрало, но в чёрный предутренний час, когда бдительной страже всего больше хочется спать, через это забрало бесшумно скользнула чёрная тень с измазанным жирной сажей лицом. Она не потревожила отроков, ходивших с копьями туда-сюда по стене, и, хоронясь за избяными углами от случайного света, стала пробираться прямо к низкому горбу вкопанного в землю поруба. Почти достигнув его, тень помедлила, выжидая и всматриваясь единственным глазом. При двери поруба, у маленького костра, грустно коротали бессонную ночь два кметя. Не птенята безусые вроде тех, что, гордясь настоящим воинским делом, носили копья взад-вперёд по забралу. Это были опытные мужи, и не удастся ни миновать их, ни разворошить кровлю поруба так, чтобы они не заметили. Одноглазый варяг прижался к стене, став ещё одним пятном черноты среди множества ночных теней. И начал приближаться к двоим воинам – осторожно, медленными шажками…
Первый кметь даже не понял, что за такая напасть свалилась на него из потёмок. Даже боли от удара не ощутил – просто звёзды вспыхнули перед глазами, он удивился им, но они сразу погасли – и всё! Второй успел кое-что рассмотреть. Он сидел на корточках и поправлял палкой в костре, когда по ту сторону пламени, как срубленное деревце, упал его побратим, а к нему – над огнём, сквозь высокие языки – метнулось нечто, на человека-то не шибко похожее. Воин начал поднимать руки с палкой, желая хоть как-то оборониться… Куда там. Напавший предвосходил его так же, как сам он – медлительных (по сравнению с ним) парней из какого-нибудь лесного печища, куда они ходили в полюдье. От толчка коленом в грудь воин отлетел, запрокидываясь, и ударился головой в стену сруба. Обмяк, палка вывалилась из руки…
Крапива, запертая внутри, удар тот хорошо слышала и даже праздно задумалась, что могло быть причиной ему. Дров, что ли, поднесли для костра и бросили у стены?.. Когда стукнул деревянный запор, она вскинула голову, чувствуя ледяной холод, зародившийся в животе. За нею, что ли? Но почему? Рановато вроде бы… Лабутиного убийцу сыскали никак?..
Снаружи светил костёр, видно было голову и плечо кметя, безжизненно привалившегося к косяку, а к ней в поруб спускался страшный чужой человек!.. Крапива вскочила на ноги и признала его – не по лицу, какое там лицо против света! – по движению тела.
– Со мной пойдёшь, – прошипел похититель Шорошки. И руку ей протянул.
Крапива, как всякий живой человек, глупости иногда совершала. Бывало даже – не маленькие. Но – тут и не любившие её соглашались – разумом никогда не хромала. Как ни тяжко было ей суда ожидать в порубе, где допрежь того держали братьев Тину, – смекнула: бежать с одноглазым значило бесповоротно себя очернить. И, что хуже, батюшку злодеем признать!
Она отскочила к дальней стене и чуть не упала, увязнув в сене ногою:
– А не пойду никуда!
Он досадливо проворчал что-то сквозь зубы. Стронулся с места и мигом оказался подле неё…
Кметь, что ударился головой о косяк, начал приходить в себя первым. Как раз притом вовремя, чтобы увидеть, как чужой человек выволакивал из поруба Крапиву. Именно выволакивал: девка, похоже, своей волей не шла, так он её тоже то ли придушил сперва, то ли пристукнул. Висела, болезная, мешком у него на плече… Кметь хотел вступиться за посестру, отбить её у похитчика. Но стоило двинуться, и завертелось-поплыло перед глазами, а желудок подхлынул вверх, грозя вывернуться наизнанку…
Князю же Рюрику, ещё ведать не ведавшему о новом непотребстве в детинце, в тот же чёрный предутренний час снова снился дурной, тягостный сон. И вновь, отшвырнув одеяло, вскинулся он в своей сиротской постели с глухим жутким стоном:
– Нечаянка!..
И слабые радужные круги, поплывшие в темноте перед распахнутыми глазами, подобны были кругам на чёрной глади трясины, и солёными каплями сбегал по лицу то ли пот, то ли горячие слёзы…
