Сан-Феличе. Книга вторая - Дюма Александр (читать хорошую книгу .TXT) 📗
— Добавьте к этому, — сказал кардинал, — что священнослужитель, вероятно, кажется вам непригодным для военного дела. И потом, кто имеет право повелевать, не потерпит над собой руководства.
— Ваше преосвященство ошибается, если судит обо мне так, — возразил Караччоло. — Я предлагал королю согласиться на защиту Неаполя, назначить вас главнокомандующим всех войск, а меня и моих моряков отдать в ваше распоряжение. Король отказал. А теперь уже слишком поздно.
— Почему же поздно?
— Потому что король нанес мне оскорбление, какое не прощают князья нашего рода.
— Мой дорогой адмирал, в деле, за которое я взялся и ради которого готов пожертвовать жизнью, решается не только судьба короля, но и судьба отечества.
Адмирал покачал головой:
— При абсолютной монархии, ваше преосвященство, этого понятия не существует, ибо нет отечества там, где нет граждан. Отечество было в Спарте, где Леонид, защищая его, отдал свою жизнь при Фермопилах; отечество было в Афинах, где Фемистокл победил персов в битве при Саламине; отечество было в Риме, где Курций бросился в пропасть. Вот почему история предлагает потомству чтить память Леонида, Фемистокла и Курция; но найдите мне кого-нибудь равного им в абсолютных монархиях! Нет! Посвятить свою жизнь служению королям-деспотам и принципам тирании — значит обречь себя на неблагодарность и забвение. Нет, ваше преосвященство, князья Караччоло не совершают таких ошибок! Как гражданин я почитаю благом, что слабый и обделенный умом король лишается трона; как князь я доволен тем, что рука, гнет которой я ощущал, обезоружена; как человек я радуюсь, что развратный двор, который подавал Европе пример попрания нравственности, оказался в безвестности изгнания. Моя верность королю ограничивалась охраной жизни его и королевского семейства при их бегстве, но она отнюдь не простирается настолько далеко, чтобы содействовать восстановлению на троне слабоумной династии. Неужели вы думаете, что если бы в один прекрасный день какое-то политическое потрясение сбросило с трона Цезарей Клавдия и Мессалину, то, скажем, Корбулон оказал бы большую услугу человечеству, если бы ушел из Германии со своими легионами и восстановил на троне слабоумного императора и развратную императрицу! Конечно, нет! Я счастлив, что вернулся к частной жизни; теперь я буду лишь наблюдать за происходящими событиями, но сам вмешиваться не стану.
— Неужели такой умный человек, как адмирал Караччоло, мечтает о подобном? — воскликнул кардинал. — Да разве частная жизнь создана для человека ваших достоинств? Можно ли оставаться бесстрастным зрителем политических событий, которые только что свершились? Разве возможна такая слепота для того, кто носит в себе свет? Когда одни сражаются за королевскую власть, а другие — за республику, существует ли сила, способная удерживать верное сердце и мужественный дух от участия в этой борьбе? Те, кого Бог щедро одарил знатностью, умом, богатством, не принадлежат себе. Они принадлежат Господу и выполняют в этом мире его предначертания. Порою люди следуют путем Господним, порою, как слепцы, противятся его промыслу; но и в том и в другом случаях их поражения, как и победы, служат уроком для сограждан. Говорю вам, Бог не прощает только тех, кто замыкается в собственном эгоизме как в неприступной крепости, и, оградив себя от ран и обид, смотрит с высоты своих стен на великую битву, которую в течение восемнадцати веков ведет человечество. Не забывайте об этом, ваша светлость. Они подобны тем, кого Данте считает более других заслуживающими презрения: они не служат ни Богу, ни Сатане.
— А в битве, которая готовится, кого называете вы Богом, а кого Сатаной?
— Надо ли мне говорить вам, князь, что я, как и вы, не заблуждаюсь на счет короля. Отдавая ему свою жизнь, я не преувеличиваю его достоинств. Но такой человек, как я, — а уж если на то пошло, позвольте мне прибавить: «И такой человек, как вы», — служит не просто другому человеку, в котором он признает существо низшее по образованию, уму, мужеству, — нет, он служит бессмертному принципу, заключенному в этом существе, подобно тому как душа живет в дурно сложенном теле, безобразном и гадком. А принципы — разрешите мне сказать вам это, мой дорогой адмирал, — принципы представляются нашему человеческому взору справедливыми или несправедливыми в зависимости от нашего положения. К примеру, окажите мне честь на минуту допустить, что я обладаю разумом, равным вашему. И все-таки мы стали бы рассматривать, оценивать, обсуждать один и тот же принцип с прямо противоположных точек зрения по той простой причине, что я прелат, князь римской Церкви, а вы — князь мирской власти со всеми ее прерогативами.
— Пусть так.
— Наместник Христа папа Пий Шестой был лишен престола. Пытаясь восстановить на троне Фердинанда, я, в сущности, пытаюсь вернуть папу Пия Шестого; возвращая на неаполитанский престол короля Обеих Сицилии, я возвращаю Анджело Браски на престол святого Петра. Меня не беспокоит вопрос, будут ли счастливы неаполитанцы, увидев вновь своего короля, и жаждут ли римляне вновь обрести своего папу; нет, я кардинал, следовательно, солдат папы и сражаюсь за папскую власть — вот и все.
— Вы счастливы тем, ваше преосвященство, что перед вами ясно прочерченный путь. Мой — менее легок. Я должен сделать выбор между принципами, оскорбляющими мое воспитание, но удовлетворяющими ум, и государем, которого мой ум отторгает, но с которым меня связывает мое воспитание. Мало того. Этот государь не сдержал данного мне слова, он оскорбил мою честь, надругался над моим достоинством. Если я смогу остаться нейтральным между ним и его врагами, мое твердое намерение — сохранить нейтралитет; если же придется сделать выбор, я, конечно, предпочту врага, уважающего меня, королю, выказывающему мне презрение.
— Вспомните Кориолана у вольсков, мой дорогой адмирал!
— Вольски были врагами его родины, тогда как я, напротив, если перейду к республиканцам, значит, объединюсь с патриотами, желающими свободы, славы и счастья своей стране. Гражданские войны имеют свой особый кодекс чести, господин кардинал. Конде отнюдь не обесчестил себя, приняв сторону фрондеров; и тот, кто очернит в истории имя Дюмурье, сделает это не потому, что бывший министр Людовика Шестнадцатого сражался за республику, а потому, что он изменил, предавшись Австрии.
— Да, все это я знаю. Но я не могу не желать, чтобы вы сражались в наших рядах, и не сожалеть, если увижу вас в рядах противника. Если вы встретитесь со мною, вам нечего бояться: я отвечаю за вашу жизнь своей жизнью. Но берегитесь таких, как Актон, Нельсон, Гамильтон, берегитесь королевы и ее фаворитки. Попав к ним в руки, вы погибнете, и я буду бессилен вас спасти.
— У каждого своя судьба: ее не избежишь, — отвечал
Караччоло с особой беспечностью, свойственной людям, которые столько раз избавлялись от опасности, что она уже перестала их страшить. — Какова бы ни была моя судьба, я ей подчинюсь.
— А теперь, — сказал кардинал, — не угодно ли вам со мной пообедать? Я угощу вас лучшей рыбой из этого пролива.
— Благодарю. Но позвольте мне отказаться по двум причинам: во-первых, если принять в расчет весьма слабую приязнь, которую испытывает ко мне король, и огромную ненависть, которой преследуют меня остальные, я скомпрометирую вас, приняв ваше приглашение; а во-вторых, вы сами это сказали, события, происходящие сейчас в Неаполе, весьма серьезны, и это обстоятельство требует моего там присутствия. У меня большое состояние, вы это знаете, а между тем ходят слухи о мерах конфискации, применяемых республиканцами к имуществу эмигрантов. Меня могут объявить одним из них и захватить все мое добро. Будучи на службе короля и располагая доверием его величества, я мог бы еще этим рискнуть; но, отставленный от службы и лишенный милости, я был бы безумцем, если бы принес в жертву неблагодарному монарху состояние, которое при всех правителях обеспечит мою независимость. Прощайте же, дорогой кардинал, — добавил князь, протягивая руку прелату, — и позвольте мне пожелать вам всяческих удач.
